Смерть в конце тоннеля

Потом разделся, свалил шмотки в угол, револьвер швырнул сверху и залез в жестяной душ. После девушки он чувствовал себя таким грязным, будто не мылся года два.

Донна освободилась в одиннадцать часов. Они уселись на ступеньку ее темной будки с двумя упаковками пива по шесть банок в каждой и штопором.

Он сообщил ей деловым тоном:

— У меня есть четыре сотни баксов. Я выкуплю Миранду, и мы поедем на ней вместе. Ты сказала, что Джой нашла для тебя работу в Лас-Вегасе. Это хорошо. Мы подсчитаем дорожные расходы, а потом ты отдашь мне долг из своей зарплаты. Идет?

Она поломалась только для виду. Чокнувшись с ним жестяной банкой, сказала:

— Стэн, это здорово! Представляю, какая у него будет рожа, когда он узнает, что я уезжаю!

— Значит, завтра утром — в дорогу?

— Почему бы и нет? Я могу собраться за десять минут.

— Договорились, Донна.

— Мы едем в Лас-Вегас.

Он облокотился о порог и стал щекотать ее голую руку. Она захихикала и отодвинулась.

— Стэн, не забывай, что мы с тобой партнеры по бизнесу.

Он проявил настойчивость. Добрых десять минут прошло, прежде чем он наконец обнял ее, впился в ее губы, а она крупно задрожала, с шумом дыша через нос. И еще двадцать минут, прежде чем они вломились в темную комнату, мешая друг другу, спотыкаясь, и повалились на продавленный матрас.

Акт любви нисколько не сделал ее ближе. Фрейзер был далеко от нее, парил над ней, холодный, равнодушный, жестокий, презирая ее и презирая то, что она сделала с его телом. По-другому у него не бывало. Ему казалось, что близость с женщиной оскверняет его одиночество, что это недостойная его слабость, уступка животному инстинкту. И все же это было необходимо. Ибо, только внушив ей слепую, глупую веру, лишь убедив в том, что белое — это черное, а черное — это белое, он мог ее употребить.

Теперь Фрейзер яростно драил свое тело, оттирал прилипшую грязь. Сполоснувшись напоследок ледяной водой, насухо вытерся, подобрал револьвер, выключил свет и в темноте ощупью добрался до кровати.

Револьвер Фрейзер сунул под матрас. Ему хотелось убить ее. Это будет его первая незаконная жертва. Остальных он убивал на законных основаниях. Он представил себе, как это будет. Он свернет на проселочную дорогу где-нибудь среди холмов, приставит дуло к ее животу и спустит курок, глядя ей в лицо. Он улыбнулся в темный потолок.

Джемисону снился голубой «кадиллак». Он переворачивался в воздухе, как голубок, и падал в пустоту… Дэв проснулся весь дрожа, мокрый от пота. Встал и пошел в ванную. Не зажигая света, снял влажную пижаму, растер дрожавшее тело полотенцем. Сердце успокоилось не скоро. Он включил свет, надел свежую пижаму и вернулся в комнату. Там долго сидел на краю постели в темноте, обхватив руками колени, курил и думал о Кэтрин Аллер.

У нее в палате было темно. Нет, возможно, там горел ночник и его бледное свечение достигало ее неподвижного лица. Но она не знала, светло вокруг или темно. За ее безмолвием скрывалась борьба ее мозга, борьба за жизнь, за излечение. Невредимое тело Кэтрин лежало без движения и ждало команды. Сердце билось, органы работали, железы выделяли секрет, расслабленные мышцы готовы были сократиться, едва поступит приказ. Ее память, ее воспоминания о жизни, запрятанные в глубине мозга, терпеливо ждали своего часа, как карты в ящике стола.

Память Джины была в таком ящике, который был заперт навечно. Она умерла.

Наконец сон снова овладел им.

Сьюзи проснулась от боли в руке. Ей снилось, что она сидит в машине Барни с Дэвлином Джемисоном. Была ночь. Барни стоял возле «мерса» и отдирал куски обшивки с крыши, как будто это была просто фольга. Дэвлин обнимал ее, и они смеялись над Барни.

Каждый раз, просыпаясь, Сьюзи не тотчас вспоминала, где она и что произошло, а вспомнив, не могла поверить. На этот раз все было по-другому, потому что ей захотелось к маме. Ей было одиноко и ужасно хотелось, чтобы мама была рядом. От тоски Сьюзи даже заплакала. Впрочем, плакала она недолго. Поплакав, взяла носовой платок, лежавший на тумбочке, и от всей души высморкалась.

Она стала думать о Дэвлине Джемисоне, о том, о чем они договорились с дядей Берни. Жаль, что она не слышала их разговора. Они все за нее решили. Теперь ближайшие пять лет ее жизни расписаны по минутам. Какая глупость — тратить жизнь на учебу.

Но Дэвлин — она не могла без трепета называть его про себя по имени — посмотрел на нее так торжественно и сказал:

— Ты должна дать слово, Сьюзен, что приложишь все усилия.

И она, как дура, дала слово.

Внезапно ее осенило. Боже! Что такому важному человеку, как мистер Джемисон, делать с семнадцатилетней школьницей? Но если подождать лет пять, пока эта школьница повзрослеет, поумнеет, станет хорошей хозяйкой, и собеседницей, и другом, и… женой…

Господи! Так вот отчего он был такой настойчивый и заставил ее дать обещание. Он не мог сказать ей прямо, потому что боялся обидеть ее.

Ее щеки вспыхнули, в груди потеплело. Она закрыла глаза и, шевеля губами, торжественно пообещала: