Смерть в Миракл Крик

Она попыталась отбросить картинку, но та все равно появлялась: Генри в плавках с Элмо в переносной горячей сауне. Эта комната, жаркая, удушающе аскетичная, похожая на запечатанную больничную палату, напомнила ей сауну у нее в подвале. Впервые зайдя туда, он сказал: «Генри жарко. Генри не может дышать». Она пыталась проявить терпение, объяснить, что с потом выходят токсины, но он пинком распахнул дверь – новую с иголочки дверь установки за десять тысяч долларов, ради которой она бог знает сколько раз звонила Виктору и убеждала его, что она им необходима. После того пинка она потеряла терпение и заорала: «Черт побери! Ты все поломал!», хотя, конечно, ничего не сломалось. Генри зарыдал. Глядя на смесь слез и соплей у него на лице, она почувствовала лютую ненависть. Только на мгновение, потом она раскаивалась и плакала, но в тот момент она ненавидела своего пятилетнего сына. За то, что у него аутизм. За то, что с ним так сложно. За то, что он вызывает у нее столь сильные эмоции. «Хватит нюни разводить. Прямо. Черт побери. Сейчас», – сказал она и захлопнула дверь сауны. Он не знает, что означает «черт побери», она при нем так никогда не выражалась, но от произнесения этого она почувствовала некое удовлетворение. Агрессивное звучание звуков «ч» и «р», вырвавшихся у нее изо рта, вместе с пощечиной – этого хватило, чтобы выпустить гнев и успокоиться. Она хотела побежать назад, сказать, что мамочке жаль, обнять его, но как она могла посмотреть ему в глаза? Лучше делать вид, что ничего не произошло, подождать, пока сработает тридцатиминутный таймер, похвалить за то, какой он храбрый, не напоминая ни про слезы, ни про ее крики. Просто стереть все дурное.

С тех пор она всегда заходила внутрь с Генри, рассказывала шутки, пела глупые песенки, чтобы отвлечь его, но он так и не полюбил сауну. Каждый день, залезая внутрь, он повторял: «Генри храбрый. Генри не плакса». И быстро моргал, как бы сдерживая слезы. Когда он во время сеансов утирал слезы, она сглатывала и говорила: «Вау, как ты потеешь, у тебя даже из глаз пот выступает!»

Вспоминая это теперь, она гадала: верил ли ей Генри? Иногда он с улыбкой отвечал: «Генри сильно потеет!» Была ли улыбка искренней, от облегчения, что она не ругает его за слезы, или притворной, чтобы сделать вид, что это и правда пот? Была ли она просто жестокой мамой, которая запугала ребенка, или психопаткой, научившей его лгать? Или и то, и другое?

Дверь открылась. Шеннон вошла вместе с Анной, коллегой, и она увидела знакомый коридор рядом с залом суда. Ну, конечно. Она в одной из переговорных.

Шеннон сказала:

– Анна нашла вентилятор, а я принесла воды. Вы все еще очень бледная. Вот, выпейте, – она поднесла стаканчик к губам Элизабет и наклонила, как дают попить инвалидам.

Элизабет оттолкнула его.

– Нет, мне просто жарко. Здесь тяжело дышать.

– Знаю, извините, – ответила Шеннон. – Здесь намного теснее, чем в нашей обычной комнате, и здесь нет окон.

Элизабет хотела было спросить, почему окна так важны, но тут вспомнила. Щелчки и вспышки камер, как Шеннон пытается заслонить ее, а репортеры атакуют нескончаемым градом вопросов: Что значит, не было никакой кошки? У ваших соседей есть кошки? У вас когда-либо была кошка? Вы любите кошек? У Генри была аллергия на кошек? Вы верите в онихэктомию?

Кошка. Царапина. Рука Генри. Его голос. Его слова…

Элизабет ощутила приступ слабости, чувства уплывали, мир потемнел. Ей нужен воздух. Она подставила лицо прямо под струю от маленького вентилятора, закрепленного на столике. Адвокаты ничего не заметили, они проверяли голосовую почту и письма. Она сфокусировалась на воздухе, на сливающихся воедино лопастях, и минуту спустя кровь вернулась в голову, в черепе стало покалывать.

– Это что, фотография ногтей Элизабет? – спросила Анна.

– Вот черт, готова поспорить, присяжные… – начала Шеннон, но Элизабет закрыла глаза, приставила ладони к ушам, сосредоточилась на шуме вентилятора, который при должном усилии заглушал их голоса, оставляя только слова Генри. «Ездила бы в отпуск по всему миру. Я не должен был родиться. Кошка меня ненавидит».

– Кошка меня ненавидит, – произнесла она едва слышно. Интересно, он говорил о некой абстрактной кошке, или о ней, исцарапавшей его и превратившейся в его рассказе в кошку. Неужели он правда думал, что она его ненавидит? И еще отсылка про отпуск: она однажды сказала это Терезе. Но она тогда отодвинулась подальше от Генри, который смотрел телевизор, и говорила шепотом, чтобы точно не было слышно. Но он услышал. И ее тоже шепотом сделанное признание, что иногда она мечтала, чтобы он умер: эти слова эхом отскакивали от стальных стен и достигли его ушей.