Смерть в Миракл Крик

Пак уже давно к этому привык, с первого дня, когда присоединился к Янг в магазине в Балтиморе. Юнцы, с фальшивым акцентом произносившие «Ах, зо», с явным удовольствием притворялись, что не понимают его вопроса «Вам помочь?» И вместо ответа, фыркая, повторяли искаженный напев «Фаа-маа паа-моо-сь». Но это он хоть мог списать на проделки ребятни, примеряющей на себя жестокость, как рубашку в магазине. Но вот женщина, которая попросила болонский сэндвич и дальше мучалась, не понимая его вопроса «Вы будете газировку?»… Этот вопрос он заучил тем утром навсегда. Сначала она сказала: «Я не расслышала, повторите, пожалуйста». Он повторил громче и медленнее, она попросила: «Еще раз, пожалуйста». Потом заверила: «Извините, у меня сегодня что-то с ушами». И наконец просто смущенно – как понял Пак, стесняясь его, – покачала головой. Повторяя вопрос четыре раза, Пак чувствовал, как жар приливал к щекам и лбу, словно его голову склонили над горящими углями и сантиметр за сантиметром опускали вниз. Под конец он показал пальцем на колу и изобразил, будто пьет. Она с облегчением рассмеялась и ответила: «Да, с удовольствием». Принимая у нее деньги, он подумал о попрошайках на улице, которые берут мелочь у людей, вроде этой женщины, с доброй, но отталкивающей жалостью в глазах.

Пак стал тихим. Он нашел успокоение в относительном достоинстве молчания и стал невидимым. Вот только американцы не любили молчания. Молчать было неловко. Корейцы, экономя слова, проявляли солидность, но для американца словоохотливость – это безусловное достоинство, сродни доброте или храбрости. Они обожали слова. У них считалось – чем больше, длиннее и быстрее, тем умнее и эффектнее. Молчание для американцев, казалось, приравнивалось к некоторой угрюмости, даже лживости. Или к внутренней пустоте: нечего сказать, ни одной мысли, достойной того, чтобы ее услышали. Поэтому Эйб беспокоился относительно того, как Пак будет давать показания.

– Присяжные должны почувствовать, что вы хотите поделиться информацией, – говорил он, наставляя Пака. – Если делать долгие паузы, они начнут думать: «Что он скрывает? Вычисляет, как лучше солгать?»

Сидя теперь здесь, когда все присяжные уже заняли свои места, а беседы шепотом прервались, Пак закрыл глаза и смаковал последний момент молчания, прежде чем начнется метание и обстрел словами. Ему хотелось впитать тишину, запасти впрок, как верблюды в пустынях запасают воду, а потом подпитываться капля за каплей, находясь на свидетельской трибуне.

Быть свидетелем – это как играть в театре. Он на сцене, все глаза смотрят на него, а он пытается вспомнить нужные слова. Хорошо хоть Эйб начал с базовых вопросов, ответы на которые не слишком сложны:

– Мне сорок один год.

– Я родился и вырос в Южной Корее.

– Я переехал в Америку год назад.

– Сначала я работал в магазине.

Такого рода диалоги встречались в старых учебниках английского, по которым он учил Мэри еще в Корее. Он ее тогда проверял, заставляя по памяти воспроизводить ответы, пока они не доходили до автоматизма, так же, как она проверяла его вчера вечером, поправляя произношение, заставляя тренироваться еще. А теперь Мэри сидит на краешке стула, напряженно, не мигая, смотрит на него, словно пытаясь передать ему свои мысли, как он в Корее во время ежемесячных соревнований по математике.

Об этом он больше всего сожалел после переезда в Америку – у него сформировался стыд, что он стал менее умелым, менее взрослым, чем его собственный ребенок. Он ожидал, что так произойдет, видел, как дети и родители меняются местами по мере того, как родители состариваются, их разум и тело возвращаются в детство, потом в младенчество, потом перестают существовать. Но он думал, у него еще много лет. И уж точно это не должно было случиться сейчас, когда Мэри сама еще частично ребенок. В Корее он был учителем. После переезда он как-то зашел в школу Мэри, и директор сказала: «Добро пожаловать! Вам нравится Балтимор?». Пак улыбнулся, кивнул и задумался над ответом: может, вообще достаточно улыбки и кивка? А Мэри в это время ответила: «Ему здесь очень нравится, он управляет магазином прямо у внутренней гавани. Верно, папа?» Остаток встречи Мэри продолжала говорить вместо него, отвечая на адресованные ему вопросы, как мама двухлетнего сына.