Смерть в середине лета

Гитлер. Вы говорите таким тоном, словно Рем — невинная жертва. (Гневно.) Нет, Рем виновен. Виновен! У меня есть все доказательства его измены. О, он был виновен очень во многом, господин Крупп. Я не мог более закрывать глаза на его преступления. Рем и в самом деле считал себя моим другом, не понимая, что одно это уже преступно. И хотел, чтобы я тоже был ему другом, — а это преступно вдвойне. Ему все грезились минувшие дни. Он воображал себя чуть ли не легендарным героем! Игра в солдатики для него была важнее всего на свете. Ах, как он обожал спать под звездным небом, закутавшись в драное солдатское одеяло. Человек был членом кабинета министров, а все дурил мне голову своими мечтами. Разве это не преступление?.. Рем был убежден, что он — самый мужественный, самый доблестный, самый сильный. И это тоже преступление… Он умел только одно — отдавать приказы. Даже эта его так называемая преданность очень смахивала на отдавание мне приказов. Тоже преступление!

Крупп. Ночь, сырое берлинское небо и перечень злодеяний усопшего? Ничего не скажешь, траурный митинг удался на славу.

Гитлер. И все же в одном Рем был прав, попал в самую точку. Он любил повторять: «Эрнст — солдат, а Адольф — художник». Меня это очень бесило. А теперь я думаю, что слово «художник», которое он произносил снисходительно, приобретает новый масштаб, и не снившийся тупоумному Рему. Он-то умел только фантазировать, настоящего же воображения был начисто лишен. Потому-то и не понял, что обречен, потому-то и не достиг уровня подлинной безжалостности. Его уши воспринимали только громыхание военного оркестра, а ему следовало бы, как это делаю я, побольше слушать Вагнера. Не дорос он до понимания того, что такое Красота. Для того чтобы сотворить на земле Красоту, необходимо во что бы то ни стало ухватить самую суть ее, корень Красоты — как ты ее представляешь себе сам. Помнится, вы как-то спросили, способен ли я ощутить себя бурей. Это все равно что понять: почему я — буря. Понять, отчего я рокочу громовыми раскатами, отчего темнею, отчего безумствуют во мне ветер и дождь. Понять — почему я велик. И этого мало. Нужно понять, почему своим уделом я избрал разрушение. Почему я валю наземь огромные засохшие деревья, а нивы питаю живительной влагой. Лица немецких юношей казались изможденными в свете витрин еврейских магазинов, я же, подобно богу-громовержцу, озарил эти лица вспышками молний и воспламенил их новой жизнью! Почему так необходимо мне, чтобы каждый немец обрел вкус к высокой трагедии?.. Это — моя судьба.

Крупп. Значит, будет буря? Смотрите (выходит на балкон) — небо черным-черно, ни единой звездочки, лишь мрачные тучи, похожие на груду трупов… Ночной воздух просто гибель для моего колена, но в комнате нечем дышать, отовсюду несет кровью… Адольф, расстрелы еще продолжаются?

Гитлер. Должны.

Крупп. А отсюда выстрелов не слышно. В какой стороне Рихтерфельд?

Гитлер (подходит к балкону и показывает влево). Вон там. (Тут же возвращается обратно.) Сейчас уже убирают всякую мелкую сошку.

Крупп. И все — моими винтовками. Из лучшей в мире крупповской винтовки и пулю получить — одно удовольствие. Иногда я представляю себя винтовкой: вот наконец насытила она свой голод, настрелялась по человеческим телам; ее хозяин, солдат, получил увольнительную и ушел в бордель, а она сладко спит на своей дубовой подушке в ружейном шкафу… Как я завидую тем, кто может спать.

Гитлер (сам с собой). Эрнст — солдат, Адольф — художник… Нет, надо так: Эрнст был солдатом. А Адольф отныне станет художником.

Крупп (с балкона). Вы что-то сказали, Адольф?

Гитлер. Нет, ничего.

Крупп. Пойдите-ка сюда.

Гитлер. Нет Рема, так теперь вы мне будете приказывать?

Крупп (эти слова производят на него такое действие, что он роняет на пол свою трость). А, проклятье!

Гитлер (не поднимаясь из кресла). Что такое?

Крупп. Вы видите. Я уронил свою трость!

Гитлер. И хотите, чтоб я вам ее поднял?

Крупп. Да нет. Я не… (Несвойственным ему просительным тоном). Я бы поднял сам, но колено… Не могу согнуть, очень болит.

Гитлер (не поднимаясь). Сейчас иду. (Крупп стоит, опершись рукой о балконную дверь, и ждет. Гитлер, откинувшись в кресле, угрюмо напевает).

Вместе погибнуть, вместе сражаться
Взявшим винтовки на этом пути.
В битве кровавой пусть загорятся
Алые маки на нашей груди.

Тихо смеется — горько и безжалостно.

Крупп (жалобно). Адольф!

Гитлер (словно очнувшись, легко поднимается с кресла). Да-да, прошу прощения. (Подбирает с пола трость и с преувеличенной почтительностью подает ее Круппу.) Очень болит, да?

Крупп. Ох, спасибо. Благодарю. Все в порядке.

Гитлер (ласково берет его под локоть). Как же вы так, нужно осторожнее… Вы просили меня подойти? Простите, я немного задумался. Так что такое?

Крупп. M-м… Собственно… Забыл, что хотел сказать.