Смерть в темпе «аллегро»

– Не собираюсь, – ответил он. – На сцене не форсировал, и здесь не буду. То, что читать лекцию – дело пустое, это тоже понятно и мне, и вам. Я по другому поводу.

– Хотите присоединиться? – намеренно исказив голос, спросил кто-то с «камчатки».

В этот момент можно было наблюдать явление, которое встречается в природе почти так же редко, как прохождение Венеры по диску Солнца или пролет кометы Галлея – тенор потерял дар речи. А голос с «камчатки» был неумолим:

– Вам какая партия ближе? – марксистов или манчестерцев?

Наконец профессор нашелся, как точнее выразить свою позицию на этот счет: «Знаете… для меня эти вопросы никогда не представляли интереса».

– А что же представляло? Кто завтра будет в «Риголетто» петь – Баттистини или Кашманн?

– Совершенно справедливо. Вы знаете, обсуждения заслуживают те вещи, о которых можно говорить и всерьез, и шутя. Про музыку можно говорить как угодно. А вот тем материям, которые вы обсуждаете, не подходит ни тот, ни другой стиль. Шутить о политике, конечно, слишком легкомысленно – но воспринимать ее всерьез?

Собрание вновь зашумело, уже несколько осуждающе.

– Так к кому обратиться, чтобы дали слово? Кто секретарь стачечного комитета?

– Я! – пискнула со второго ряда миниатюрная Анечка Ливина, колоратурное сопрано.

– Анна Николаевна, все революционеры – это героические теноры или баритоны. Сопрано – это партии их возлюбленных. Так кто ответственный секретарь?

С кафедры медленно сошел баритон и мрачно отпустил: «Я». «Вот и прекрасно, – ответил профессор. – Тогда я прошу слова». Баритон поморщился, но слово дал. Каменев взошел на кафедру и уточнил регламент с тем условием, что не будут перебивать – ему дали три минуты.

– Дамы и господа студенты! Я не могу сказать, что вполне понимаю ваши мотивы, но они должны быть для вас весьма существенными, раз вы решились на забастовку. Вы прекрасно понимаете, чем это грозит вам, но все же принципы, которые намерены отстаивать, цените выше собственных интересов. Это нельзя не признать и нельзя не уважать как минимум вашу смелость.

Сегодня мы должны были проходить с вами историю «Севильского цирюльника». Точнее сказать, оперу Россини с таким названием, поскольку этот сюжет неоднократно ложился в основу музыкальных комедий. Паизиелло, Россини и даль’Арджине – вот три композитора, которых можно выделить особенно, все они написали своего Il barbiere di Siviglia. Первого из них почти не вспоминают, третий – совершенно забыт. Второй же блистает ярчайшей звездой в истории музыки и представляет собой, возможно, величайшую комическую оперу из всех, которые были написаны. Рассматривать шедевр Россини мы с вами сегодня не можем – и о причинах этого вы знаете несравнимо больше меня. Но также вы знаете, что всякий баритон поет каватину Фигаро, каждый лирический тенор имеет в репертуаре Альмавиву, и нет такого колоратурного сопрано, которая не пела бы Розину.

Вы вольны объявлять забастовку или даже не посещать наши занятия – в этом никто не может вам помешать. Однако довожу до вашего сведения, что забастовка – не повод на экзамене отказаться отвечать по билету. Поэтому прошу вас пройти самостоятельно эту тему по следующим учебным пособиям…

Он перечислил десяток книг, отметил, что клавир желательно, а либретто просто необходимо знать наизусть и, слегка кивнув на прощание, вышел из класса. Он направился в Мариинский театр, где должна была закончиться утренняя репетиция. Впрочем, музыкальная составляющая его заботила мало, что казалось невероятным.

Над красными кирпичами фабричных зданий напряженно зависла грозовая туча. Шли секунды, складывались в летящие одну за другой минуты, туча уверенно шла к центру, а ливня все не было. Где-то вдалеке тусклым светом пробежала молния и едва слышным ударом литавр долетел гром. Столичные дамы, вышедшие на променад с зонтами от солнца, поспешили домой. Не обращая внимания ни на спешащих домой пешеходов, ни даже на частые вспышки молний, Каменев шел в Мариинский театр на встречу. «Надеюсь, хотя бы они не бастуют…» – пронеслось у него в голове.

Ему повезло и не повезло одновременно: утренняя репетиция была в самом разгаре, но час или чуть больше пришлось выслушивать то, что автор представил в дирекцию как «музыку». Наконец в третьем акте главного героя убили («и поделом ему – с таким-то голосом», подумал Каменев), а сопрано отравилась, не в силах вынести последней ноты тенора. Прозвучал финальный аккорд, и господа артисты стали медленно расходиться. Поскольку репетировали какую-то третьесортную ерунду, лучшие моменты не повторяли – за их отсутствием.

Каменев отправился в грим-уборную к той звезде, которую только называешь по имени, а собеседник подхватывает фамилию. Это не те нынешние звезды, чьи имена произносишь, а потом долго объясняешь, кто это такие и чем они изволят заниматься. Также она не была яркой кометой, которая сверкает сезон-другой, а потом столь же быстро угасает. Нет, это была звезда вековая, путеводная звезда для многих начинающих певцов.

Николай Константинович постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел.