Смерть Вазир-Мухтара

Грибоедов получил приглашение от Аббаса-Мирзы на монетный двор. Пожав плечами и назвав Аббаса старым плутом, Грибоедов отправился знакомым путем. Ферраши били палками зевак и прохожих по спинам, и он их не останавливал. Это был ташаххюс. Он посмотрел на башню дворца и на баляханэ, как на Красные ворота. Только наверху, в баляханэ выставлены были старые барабаны. Сарбазы стояли на часах так, словно это были зеваки, а не солдаты. Уверенно вошел он в боковую дверь и вышел на продолговатый двор. Здесь встретили его какие-то чапарханы и повели. По красной кирпичной дороге прошел он сквозь феррашную на другой, четырехугольный двор. И опять какие-то чапарханы присоединились к ним. Он прошел, окруженный халатами, пустой диванханэ, и еще два чапархана примкнули к ним. Из четырехугольного двора повели его в восьмиугольный. Шли по сторонам огромные рамы с разноцветными стеклами. Солнце било в них, и они разноцветно вращались, как калейдоскопы. И еще башня и совсем маленький дворик. Вход в какую-то каморку. Это был монетный двор Аббаса. Дверь была достаточной высоты, но Грибоедов, входя, нагнул голову. Монетный двор весь помещался в одной комнате. Здесь было полутемно, после солнца и калейдоскопа. Полутемно и даже прохладно от земляного пола. Аббас сидел на простом деревянном троне. Он молча указал Грибоедову сесть. Люди без верхних одежд, полуголые, разводили в глубине комнаты огонь в жаровнях. Грибоедов щурился; он не понимал. Аббас сидел прямо, в белом халате, и лицо его было от неверного света желтое. Он не смотрел на Грибоедова и не смотрел на чапарханов. Он смотрел на жаровни и полуголых людей. Так пытали некогда персиянские сатрапы изменников. Огонь разгорался. Молчал Аббас. Молчали чапарханы, Грибоедов. Дрова потрескивали, дышали запыхавшиеся люди, над чем-то копошившиеся в углу, присевшие на корточки. Огонь разгорался. Аббас протянул худую руку. Тотчас люди, копошившиеся в углу, привстали. Они клали на длинные блюда тяжелые, тусклые, опухшие вещи. И так, приплясывая под тяжестью, они встали в ряд и стали подносить блюда Аббасу. Аббас наклонился вперед. Он пощупал руками первое блюдо и пальцем указал на Грибоедова. Грибоедов поднялся и отступил несколько. Древней работы громадный золотой канделябр, несоразмерно вздувшийся в серединной части, лежал на блюде, как плод, свисал тусклыми кисточками, пузырился крохотными виноградинками. И Грибоедов не посмел прикоснуться к нему. Так проносили один за другим эти канделябры, и одни были длинные, толстые сверху, другие опухшие книзу, третьи - вздутые посредине. Потом пошли чаши, сосуды. И все были с мельчайшими иголочными надписями. Их несли к огню, и полуголые люди копошились, перекладывали их и ставили в огонь. В комнате стало светлее от золотых струек, завитков, кулачков, падавших в огонь. Аббас сидел и не смотрел ни на Грибоедова, ни на чапарханов. Важный, суровый, чернобородый, с тусклыми глазами, он смотрел на золото, следил за каждым сгустком. И Грибоедов вдруг почувствовал, что Аббас будет резаться за трон свой с братьями страшно, без конца, без удержу. Он не подумал о том, что он, Грибоедов Александр Сергеевич, хоронит империю Каджаров. Ни тепло, ни холодно не было ему от этого. И о Персии он не подумал. Но ему показалось, что он всю жизнь свою просидел заложником в земляном погребе, и рядом сидел чужой, на тысячу верст и тысячу лет, более чужой, чем расплавленные канделябры, Аббас, до которого нет ему никакого дела и которого кто-то все же связал, спутал в недобрый час с ним. Безобразное одиночество тогда самым жалостным и проклятым образом, как живое существо, влезло в него. - Шестьдесят тысяч туманов, - сказал Аббас по-французски, - завтра их отвезут в вашу миссию.

14

Много скрывается в палатках женщин, прекрасных под чадрою. Но открой чадру - и ты увидишь мать своей матери. Саади