Смерть Вазир-Мухтара

Это было одно из тех писем, которые он получал как бы с того света. Ничего особливого в нем не было. Но одна фраза, в нем попавшаяся, привела его в такой гнев, что он задохнулся. Даже не фраза, а слово. Нессельрод писал по-французски, чтобы по отношению к великобританской миссии не вышло никакой zizanie (1). И что куруры медлят. Грибоедов бормотал: - Zizanie. - --------------------------------------(1) Раздора (фр.). Он вскочил бледный, зеленый. - Zizanie. Он одним движением сбросил все бумаги на пол. Мальцов вошел в кабинет. - Что вам нужно? - крикнул Грибоедов. - Я слушаю вас, - сказал он, увидев, что Мальцов побледнел и смотрит на сброшенные бумаги. - Александр Сергеевич, полковник Макдональд прислал вам письмо, на имя ваше, из Тегерана. Грибоедов сломал сургуч и бросил искромсанный конверт на пол. "... Я нагнал его величество на пути его в Ферахан и со всею вежливостью передал слова вашего превосходительства, но его величество грубо приказал мне сесть снова на лошадь и запретил показываться на глаза. В ожидании инструкции вашего превосходительства... Макниль". Грибоедов расхохотался. - Ну и садись, садись на свою лошадь. Мальцов смотрел на него широко раскрытыми глазами. - Иван Сергеевич, - сказал Грибоедов, и Мальцов вытянулся перед ним, - все подготовить к отъезду. Снестись с Аббасом, пусть дает мехмендаря. Сообщите доктору. Казаков привести в походное состояние. Через два дня мы выступаем в Тейрань. Мальцов молчал. - Вы слышите меня, Иван Сергеевич? - Но, Александр Сергеевич, - забормотал Мальцов, - вспомните ваши слова... Подарки шаху не прибыли... Вы сожалели, что торопились в Тебриз. Но торопиться в Тейрань... - Я прошу вас распорядиться немедля. И никакой zizanie, пожалуйста. Исчез Мальцов. Тейрань.

17

Когда ночью он открыл, что он полководец без солдат, главнокомадующий без фронта, когда рядом с ним, тут же в комнате, зашевелился этот ни с чем не сообразный, безлюдный театр военный, он стал искать глазами друга и не нашел даже фортепьяна. Это была скука, та, что в молодости двигала его пером, бросала его от женщины к женщине, заставляла его стравливать людей на снежном поле. Он отсиживался здесь, и скука была естественна. Но в эту проклятую ночь скука была другая: она постарела. Вот лежала рядом его жена; он любил ее. Но скука подумала за него, что Цинондалы будут широкой постелью, кашлем, зевотой, сном, а он сам - дяденькой Алексей Федоровичем в отставке или помещиком грузинским, чихирь будет тянуть. Скука была везде. Государства строились и уставлялись, как комнаты, чтобы заполнить скуку. Войны возникали из-за нее и театральные представления. Люди дрались на дуэлях, сводничали и клеветали, все из-за нее, из-за скуки. Счета за харчи и списки армянских семейств рябили в глазах, когда он садился за стол. Когда он смотрел в живые глаза Аббаса и тусклые глаза полковника Макдональда, не было врагов. Были недурные люди, с которыми он столкнулся в пустыне, как старый траппер. А он русский чиновник по необходимости, сосланный сюда и отсиживающийся от холода и снега, а также некоторых служебных неприятностей у нетопленного персиянского камина. Итак, что ему Гекуба? Трижды несчастная Гекуба персиянская и международная Гекуба Нессельродова? "Пожалуйста", - как говорил генерал Сипягин. Месяц, два - и он вернется в Тифлис. В Петербург не вернется, а от Москвы отложился. Теперь же дело идет о Тейрани. Тейрань - он вспомнил какую-то улицу, угол улицы, и продавца плодов, сидящего на углу, мечеть, бело-розовую, как тело, дремучие башни, грязных нищих; подумал об Алаяр-хане; о шахе, который может умереть в одночасье, и тогда начнется. Он был спокоен, и лоб его был в поту. Тейрань - вот его последний страх. А он никогда не бегал от опасности. Раз катался он по окраине тифлисской, и вдруг пули зажужжали у самого лица: кто-то выстрелил за откосом. Он испугался, поворотил коня, стиснул шпоры и понесся по дороге; никого кругом не было. Потом он позабыл об этом, никто этого не видел. Как-то вечером, сидя в собрании и разговаривая с кем-то, вдруг вспомнил: выстрел, свой страх, осечку. Не сказав ни слова собеседнику, сорвался с места, пошел на конюшню, велел седлать жеребца и медленно поехал по тому самому обрыву. Целую неделю он ездил ночами по этому немирному месту, медленно, методически, и в клубе говорили: рисуется, Якубовича лавры спать не дают. Выстрелов больше не было, и он сожалел. Время оседлать жеребца. Тейрань его ждала, последний страх. Стыдно тому, кто ушел, не совершив своего дела, когда ударили в барабан к отъезду, и он не навьючил своей клади. Он приложил руку ко лбу и пригладил волосы. Ему стало приятно от собственной ласки. Ноги его ныли, как у человека, который идет не туда, куда хочет, а в противоположную сторону.

18