Смерть Вазир-Мухтара

Первый день был маджлес-ширини. Сидели, заложив правую ногу на левую, на коврах у Самсона, персияне в больших чалмах и цветных носках - джурабах. Какой-то мулла, приятель Самсонов, прочел брачную кебелэ, а прапорщик отвечал, как научил его Самсон: - Бэли. (Согласен.) Долго пили шербет из огромных золотых мисочек, ели пушеки и протягивали руки за кальянами, которые угольками раскуривали слуги. Уходили гуськом, перед лестницей спорили, уступали друг другу дорогу, и никто ни за что не соглашался выйти первым. Слуги внизу тащили за каждым по огромному мешку пешкешей. И второй день - вели невесту в баню. Стреляла из ружей толпа перед банным входом, и кто-то кричал, что дарит невесте десять тысяч туманов, и сотни голосов тотчас же закричали, что отдают их плясунам. Факелы чадили. Зейнаб в белой чадре, окруженная шестью женщинами в синих шелковых чадрах, вышла из бани. Самсон-хан ждал ее у ворот. Он взял ее за плечи и толкнул легонько: - Иди в сад, который дарится тебе. Он был слегка пьян, в богатом халате. На дворе принесли и бросили к ногам Зейнаб связанного толстого барана с позолоченными рогами. Баран пыхтел и блеял, бока его ходили. Мальчишки кричали за воротами, чадили факелы, сотни глаз облепили, как живые уголья, забор. Самсон отошел несколько. - Ты ноги распутай-ка маленько, - приказал он кому-то по-русски. Барана поставили на ноги, он дрожал. Самсон вытащил кривую саблю. Стиснув зубы и вынеся вбок саблю, Самсон сделал два коротких шага к барану. Он ударил его длинным, свистящим движением между рог, и тотчас мальчишки загалдели, заорали на заборе: он рассек пополам барана. Кровь забила на белую чадру Зейнаб, в крови были сапоги и штаны Самсона, кровь начала растекаться маленькими ручейками в стороны. - Багадеранам по рублю жертвую и по две чарки, - сказал Самсон, пошатываясь, и посмотрел мутно кругом. - Мешок давай сюда, Астафий Василич, - и он стал вынимать из мешка медные деньги и бросать их за двор, в чужие глаза, что светились на заборе. И двор опустел, слышно было, как за забором дерутся из-за денег и пыхтят, собирая их. - А теперь в дом пойдем. Дома началось другое. Маленький старый священник из русской часовни, которую Самсон построил для православных, священник, которого еще тридцать лет назад расстригли в России, певучим голосом прочел о рабе божием Евстафии и рабе божией Зейнабе (он так и сказал: Зейнаба) и, окая, произнес: - Поздравляю с бракосочетанием законным и здравствовать желаю многие лета. И ушел так же незаметно, как пришел, с потайного хода. Пришли наибы и наиб-серхенги: Борщов, Наумов, Осипов, Ениколопов и еще много других русских наибов, и Самсон сказал им: - Ну, нынче праздник у меня, не обессудьте. Крепкая кизлярка, безо всяких пушеков, стояла на столе, и наибы пили, и пил Самсон. - Скучно мне несколько, - сказал он, когда напился. Глаза у него потемнели, губа отвисла. - Ух, и скучно мне, Астафий, - сказал Самсон и заплакал. - Пей теперь до утра, к жене потом ужо пойдешь. Мальчишник твой. Пели наибы. У Борщова был тонкий, чувствительный голос. Он убил на родине двух человек. Маленький, верткий, щербатый от оспы, он сидел, приложив к груди правую руку и закатив глаза.

Как не пава-свет по двору ходит, Не павлины сизы перья роняют, Тяжко лежати сизу перу во долине, Трудно жити на свете сиротине... - Вот Борщов поет, - сказал что-то такое Самсон, шаря руками, - вот поет как Борщов.

Ай, что сказана мне царска служба, Показана широкая дорожка Ко славному городу Петербургу...

- Что Борщов поет, - жаловался Самсон, - эх, что он такое поет? Я эту песню от него всегда слышу. Не хочу я эту песню, наибы. Другую запели:

Она писаря псковского ругала, Ух, ругала да весьма поносила... Поедем, душа Аша, погуляти, Ашенька, мамашенька, гуляти.