Смерть Вазир-Мухтара

Грибоедов обедал на ковре, разостланном под старым дубом. Сашка ему прислуживал. Тифлис был его второй родиной. Восьмилетние упорные его труды были там. И на своих лицах эти люди принесли тот тифлисский воздух, на одежде ту тифлисскую пыль. Он был им рад. Один из них жил неподалеку от Паскевича, другой вместе С ним гулял когда-то по Тифлису, третий переписывал его проект. - Как, друзья мои, граф поживает, так же ли все сердит? Оказалось, нет, напротив, граф стал ужасно добр, сделал кучу ласковостей, они его любили теперь прямо как отца. Бездну добра делает, общего и частного, с тех пор как стал графом, и стал внимателен. Слезы стояли в глазах у них. Мало ли что бывает, мало ли о чем они с ним раньше говорили, а ведь они, чиновники, - народ добрый, собачья натура такая, они забыли прошедшее, и любят его, и графа любят. Главное, человек превосходный, нараспашку человек. - Граф в городе? Ах, в Петербурге и не знают, что граф уже месяц на главной квартире. Подъезжает богатая коляска, не коляска, а ландо. В ландо сидит жирный человек в статском, сидит развалясь и всем корпусом являя уверенность в себе, в своем ландо и своих лошадях. Обе руки держит он на широко расставленных коленях, и на пальцах нанизаны перстни, как шашлык на вертеле. Рядом с человеком тоненький, бледный, длинноносый и черноглазый мальчик в круглой меховой шапке с белым донышком. - Давыдчик, Давыдчик приехал! Давыдчик - брат Нины, кавказской девочки. Давыдчик прыгает на ходу с коляски, бежит к Грибоедову, обнимает его и крепко, с азартом целует. У безбородого человека, чудесно вознесшегося в Петербурге, глаза мгновенно промокли, по-отцовски. Он растерялся. - Давыдчик приехал! Он вежливо, по рассеянности, жмет руку жирному господину и только потом смотрит на него с недоумением. А жирный человек, столь еще недавно независимый и гордый в своем ландо, мнется, шея его утолщается, как у потревоженного удава, и он сладостно говорит по-французски, с явным греческим акцентом: - Добро пожаловать... добро пожаловать, ваше превосходительство ! Он грек, но притворяется французом. Эх, сразу запахло этой милой, запутанной, беспомощной семьей зеленым табором Прасковьи Николаевны. Эх, глаза у Давыдчика сестрины, Нинины. Грека, рыцаря промышленности, приветствует Грибоедов как родного, хоть он плут и мошенник. Пусть у него усы нафабрены, разговор фальшивый и документы фальшивые. Гудит там, копошится нелепая, сбродная семья в Тифлисе, у Прасковьи Николаевны Ахвердовой. Разваливается ее дом, увитый вконец плющом, расползаются ее вдовьи капиталы, но едят у нее, и пьют, и танцуют, и молодежь сгорает по уголкам, целуясь. - Ты, Давыдчик, уже усы растишь. Но до чего же мил, до чего же мил, что ко мне прискакал. Душа моя! И коллежский асессор тоже вдруг наполняется безродной, собачьей радостью, он чувствует бестолковое щекотание в носу, он благодарен за что-то Давыдчику и тоже бормочет: - Он мил, он очень мил... И, уже опомнясь, со значительным смешком толкает в бок соседа: - A monsieur Севиньи явился-таки встречать...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1