Смерть зовется Энгельхен

И разве хоть кто-нибудь из нас в эти минуты может думать о чем-нибудь другом? Прощай, Плоштина, прощайте, все, прощайте, люди. Никто не поставит хуторянам памятник, никто не напишет о них героические поэмы, никто не оценит подвига безымянных.

Мы тронулись, спустились с холма. И больше не видели Плоштины. И снова стали лесными людьми — патрули с четырех сторон. До нас донесся крик.

Кто это бежит за нами? Иожина! Что случилось? Ничего.

— Подождите! Подождите!

Догнала, едва переводит дыхание.

— Я с вами пойду! — кричит она.

— Вернись, Иожина, нам женщины не нужны, — сурово говорит ей Петер.

— Смотри-ка, не выдержала без нас, — смеется словак Ондро.

— Заткнись, выродок, кто бы говорил, а ты бы молчал, — нападает на него Иожина. — Не все тут такие.

Да она и не спрашивает, берем мы ее или нет. Ну что с ней делать? Мы взяли ее, конечно, взяли. Партизан, который нес два ружья, несет только одно. Иожина умеет стрелять, она уже убила своих трех немцев, а то и больше.

Мы больше не видели Плоштины, она стала для нас дорогим, бесконечно дорогим воспоминанием.

Дорогая Плоштина… Дорогая? И сон и покой отняла она. Я весь дрожу от стыда при одном воспоминании о ней. Почему эти воспоминания теснят мне сердце? Душат меня? Почему?

Потому что совершилось предательство.

Вошла сестра Гелена.

— Там какой-то пан Кроупа. Впустить его?

Обязательная эта сестра Гелена, но пан Кроупа не из тех, кто дожидается разрешения. Такие, как он, не спрашивают, можно или нельзя. Не успела она еще назвать его имя, как он уже просунул голову в дверь. Он так и кидается ко мне, благосклонно тычет мне свою потную руку, расплывается в широчайшей улыбке.

— Ну, как мы себя чувствуем, дружок, как наши дела, товарищ? Как ноги? Лучше?

Лучше, но, к сожалению, не настолько, чтобы пнуть тебя, жаба, в живот.

— Скажите ему, сестра, что я никого не принимаю, — обратился я к Гелене.

Но пан Кроупа никогда не видит то, что ему видеть невыгодно, он не видит, что, я спрятал руки под одеяло, не слышит, что я выгоняю его. Он такой. Как панцирем, одет всем свинством на свете.

— Смотрите, я принес вам сливовицу, настоящую, домашнюю, это вам не самогон… Это такая сливовица…

Он поставил бутылку на стол, забегал по палате, казалось, что не один, а целых пять панов Кроупа находятся здесь. Он так и мелькал перед глазами.

— Уходите, пан Кроупа, вместе с вашей сливовицей.

— Но, дружок, что же это вдруг, ведь в тяжелые времена мы отлично понимали друг друга… Может быть, мы договоримся? Ведь это я с опасностью для жизни перенес вас с улицы, под огнем, в погреб. На улице было полно немцев. Разве можно быть таким неблагодарным? Одна только подпись, не больше, что вам стоит? Ведь всего одна подпись. Тут ведь все правда, все соответствует действительности, только то, что я помог вам, ничего больше…

— Вон! Вон!

Опять меня понесло. Я схватил бутылку, бросил в него, рассек ему бровь. Он понял. Он убежал с криком, что дорого заплачу за это, в палате остался тяжелый запах сливовицы… Снова примчался Бразда, снова инъекция, рвота, озноб, тяжелый сон…

И нежные руки Элишки, ее испуганный, полный упрека взгляд… Руки мягкие, но красноватые: больничной сестре приходится стирать, мыть, делать всякую всячину.

— Когда я выздоровлю, Элишка, мы поедем куда-нибудь, где очень красиво. Но не в отель, это нам не годится, не в пансионат, не на курорт. В пансионатах и на турбазах не очень-то приятно, а на курортах полно всяких людей. Мы поедем куда-нибудь, где мы будем одни, совсем одни…

Элишка кивнула. Конечно, поедем. Она даже знает, куда именно мы поедем. Это недалеко. Она все уберет, выскоблит, вымоет…

Как мало знаю я об этой милой девушке. Как мало знаю о людях, которые заботятся обо мне. А вот о Кроупе я знаю все. Почему же это?

— А теперь спи, Володя… спи… Как же я опять перепугалась…

Спи. Спи, маленький, ты и ходить не умеешь еще. Как же давно я не слышал эту песнь песней, колыбельную.

А Элишка даже и не пела вовсе…

Огни Нибелунгов

Богам конец. Густеют тени. И огненные языки облизывают стены жилища мрачного богов…

Рихард Вагнер

Элишка пришла переполошенная, взволнованная.

— Там какой-то пан спрашивает тебя…

Пусть войдет, бог с ним.

— Он теперь очень важный пан, известный; он председатель коммунистов.