Смерть зовется Энгельхен

— Нет. Мы были до предела вымотаны, обессилены, разбиты. Мы перешли линию фронта в надежде, что для нас на этом все кончится. Но ничего не кончилось. Мы проводили наступающие части через горы, первыми врывались в города, в деревни. Перевалы мы миновали без единого выстрела, со всех холмов и косогоров бежали к нам навстречу партизаны из других отрядов. Они не могли поверить, что мы живы, уже давно они схоронили нас. Немцы не защищали пограничные горы, но внезапно укрепились на совершенно открытом пространстве. Два дня они удерживали позиции в Чертовых скалах, в том месте, где мы в свое время сыграли с ними злую шутку. Уже наступил май, Гитлеру был уже капут, а они все еще воевали. Я не мог понять почему. Это была совершенно фантастическая военная машина, ее ничто не одухотворяло, никакая мысль не вдохновляла ее, но машина работала. До последней минуты работала.

— Я видела вас, Володя, видела и очень боялась. Мы с Браздой стояли на крыше и видели все, что творится в городе. Доктор все время посылал меня вниз, он говорил — неизвестно, что еще может случиться, но я ни за что на свете не ушла бы. В городе было еще полно немцев, в больничном саду у них были пушки, и они все время стреляли из них. Я и не думала о том, что будет, как будет и когда все начнется, — я только думала, что в городе камня на камне не останется. Потом я увидела вас, вы выбежали из леса над городом. У Бразды был бинокль, он сказал озабоченно: «Это только партизаны». Вас было мало, и я боялась, что немцы всех вас перебьют, но немцы вдруг побежали, и те, которые были в госпитальном саду, бросили свои пушки, и я не могла понять, отчего они бегут, ведь вас было так мало. Наконец Бразда заставил меня спуститься в подвал, по всему городу стреляли, и мы не знали, кто кого убивает — немцы наших или наши немцев. И вот наступила тишина, такая тишина, что слышно было, как сердце колотится в груди. Кто-то бежал вниз по лестнице и кричал: «Наши! Наши!»

Элишка замолчала. Как давно это все было. Жизнь за это время принесла столько нового, столько радостей и забот…

— Ты помнишь, Володя… В тот вечер, когда окончилась война, я сидела рядом с тобой, а ты посылал меня не улицу, ты говорил — идите, Элишка, бросьтесь на шею первому встречному, отдайтесь ему, даже если никогда еще не отдавались; сегодня каждый должен быть для вас желанным, это ночь ночей, в эту ночь все позволено… Тогда я уже не чувствовала этого, тогда у меня уже все прошло, но когда я увидела на домах первые флаги и с улицы донесся сюда в госпиталь страшный шум, тогда и мне захотелось послать ко всем чертям и службу и все, все. Я захотела выбежать и закричать — первый, первый, кого я встречу сейчас, будет мой, мой, никому не отдам его! Ведь нужно же ему отдохнуть на чьей-нибудь груди, а я не так уж плоха, и это самое меньшее, что я могу сегодня сделать для первого встречного…

Но в это время привезли тебя, ты был тем первым, кого я увидала, и мне стало очень стыдно. Ты лежал, такой беспомощный в этой огромной повозке, я не знала, что с тобой, но очень испугалась. И я тогда решила — он не умрет, я буду ходить за ним: ни днем, ни ночью не отойду от него, но он не умрет! Не умрет! И Бразде я сказала: «Положите его в отдельную палату, это ведь первый наш раненый, не какой-нибудь, но первый…» Но все это я говорила только потому, что сама хотела ходить за тобой. Ты не сердишься на меня за это, Володя?

Вот глупая… Глупая ты, Элишка…

Я выздоравливал, но беспокойство мое росло, росло нетерпение, я злился, грустил. Костыли я заменил палкой, целыми днями простаивал в отдаленном уголке госпитального сада и не отводил глаз от того, что происходило в другом, не больничном мире, сам оставаясь невидимым. Здоровые люди, занятые своими делами, проходили мимо больничной ограды, не думая о том, что ни одно их движение не ускользает от двух внимательных глаз, жадных и нетерпеливых. Так я наблюдал за различными ликами свободы, непраздничными ее ликами. Не все, что я видел, было одинаково красиво, мне никто не мешал наблюдать, а времени на размышление над смыслом этих дней было у меня достаточно.

На улицах появлялось все больше и больше офицеров в парадной довоенной форме, со сверкающими погонами и знаками отличия, с блестящими звездочками на петлицах. Это не иностранные, не фронтовые офицеры, у тех нет такой парадной одежды. Откуда же вдруг взялось их столько? Где же вы были, господа офицеры, когда шли бои? Или вы служили в особом войсковом подразделении, составленном только из одних кадровых офицеров? Во всяком случае, у офицеров был такой вид, точно все, что произошло, сделали они, они и никто иной.