Смерть зовется Энгельхен

— Чистая работа, — похвалился Мартин, — они и не пикнули.

Мы слышали все, даже то, что они не пикнули!

Мы перешли мост.

Митя нес пулемет. Вдруг он упал, я думал, это он от усталости.

— Идите, быстро, быстро идите, — шептал он.

Нет, не от усталости свалился он, он устанавливал у фермы моста пулемет, наш последний легкий пулемет устанавливал он на выгодной огневой позиции. Рядом с Димитрием устроился человек небольшого роста — немец Мартин.

— Отстегни ленту с патронами, — приказал мне Димитрий.

Я повиновался. То же сделали и еще двое. Но тщетно — мост был бетонированный, и парапет тоже.

— Теперь идите!

Мы пошли не прощаясь. Какое там прощание! Из леса доносился уже отчаянный собачий лай, ищейки чувствовали, что мы близко. Уж теперь-то нам не уйти!

Но нет, не торопись, Энгельхен! Еще нет!

Мы снова были в лесу за рекой, а за нашей спиной начался ад. Возможно, слишком жарко даже и не было — нам слышен был лишь один пулемет. Он замолчал, и мы мысленно вычеркнули из наших рядов двух замечательных товарищей: Димитрия — мы часто издевались над ним, ведь он испытывал такое глубокое отвращение к убийству, он даже стрелял обычно в воздух, только бы не убить какого-нибудь немца, — мы вычеркнули Димитрия и немца Мартина, с которым я сказал за все те дни, что они были с нами, едва десять слов. Теперь нас только восемнадцать. Только восемнадцать.

Пулемет замолчал. Снова застрочил. Снова замолчал. Снова отозвался. И замолчал… Нас восемнадцать, теперь только восемнадцать.

Эти горы мы знали хорошо. Впереди у нас ночь, еще одна ночь, но с нас довольно! Налево от нас — всего час ходьбы — деревня. Не знаю, кто первый пошел по направлению к деревне — все равно, кто был первым, но все мы пошли вслед. Бежать всю ночь? Для чего? Не все ли равно, здесь ли это будет или на двадцать километров дальше? А больше двадцати километров нам все равно не пройти.

Вот она, деревня… Мы почуяли запах дыма. Дома. В домах теплые печки. Вот на печке чайник с горячей водой. Чай… Эх, чайку бы… Ягдкоммандо не гонится уже за нами по пятам, им есть чем заняться после встречи на мосту. Но кто первый сказал эти слова? А может быть — я сам…

— Чайку бы…

Да, это слово околдовало нас. Мы нерешительно остановились на краю деревни, прямо перед нами красивый новый дом с садом. Мы вошли в сад. На часок… только на часок… кусок сухого хлеба… и чаю, чайку из шиповника, без сахару…

В дом входили со двора. Застекленная деревянная веранда, застекленные двери… я нащупал кнопку электрического звонка. Позвонить? Не надо? Я чувствовал взгляды остальных, которые не отрывались от меня. Я нажал на кнопку. Скрипнули двери. Свет залил веранду. Что же, затемнение не для них, что ли? Стекло на дверях было матовое, на нем появилась тень… Тень человека в немецкой фуражке, в немецкой форме, тень немецкого офицера.

— Bist du es, Helmuth?[41]

— Ja! Ich bin, Helmuth![42] Вот тебе, свинья, вот тебе, получай!

Восемнадцать дул выпустили заряды одновременно, брызнуло стекло, фигура за дверью заломила руки, в доме кто-то вскрикнул. Нас захлестнула волна злости. Злости и бессилия. Я чувствовал себя, точно издыхающий конь, точно шершень на мухоморе.

Как-то, когда я был еще мальчишкой, я видел, как шершень сел на липучку для мух. Откуда он прилетел, как ухитрился сесть на липучку… А на липучке он был не один, там погибла большая ночная бабочка с раскрытыми крыльями. Шершень сильный, но и клей крепкий. Пленник оперся на пять лап и вытянул шестую. Он одну за другой освобождал все шесть ног, но пять других все равно прилипали. Так и ползал он по густому клею липучки, потом вернулся на то место, откуда начал свое блуждание.

Эта борьба заворожила меня. Я следил за ним, желая, чтобы он вырвался из страшного плена.

Вот он спустится вниз, высвободит передние ноги, вытащит их и улетит.

Я очень хотел, чтобы это удалось ему. Так бы и случилось, если бы шершню не попалась на пути мертвая бабочка. Он удивленно остановился и стал зло колоть бабочку своим страшным жалом. И какая же появилась у него сила! Если бы лишь десятую ее часть он употребил на свое освобождение, оно удалось бы ему. Но он колол, колол, десять, двадцать, тридцать раз… Он и колоть-то уже не мог, жало его прилепилось к липучке, он оторвал его, оно снова прилепилось, а потом он только бился, все слабее и слабее… Я не мог больше смотреть на это и перерезал шершня ножницами.

По всей деревне началась стрельба. Немцы выбежали из домов, они ничего не понимали, немцы боятся темноты, стреляют наудачу, пули их никому не вредят, стреляют от страха, только чтобы успокоиться.

А мы не попили чаю, чаю не было, и немцы знают, где мы. У нас впереди еще одна ночь. Еще одна ночь… Ты еще не догнал нас, Энгельхен, у нас есть время до утра… А что будет утром?

Утром, смертельно уставшие, мы свалились на Пулчинских скалах, на том месте, где началась страшная травля. Нигде не видно было следов недавнего боя. Немцы похоронили своих мертвецов, похоронили и собак и лошадей.

Мы повалились прямо на каменистые уступы. Кто-то будил меня, расталкивал, но я никак не мог открыть глаза.