Смертельная лазурь

— Во всяком случае, он зол на тебя и не скрывает этого. Так что давай лучше сами к нему поднимемся, а то, не дай Бог, еще встанет да сам отправится тебя разыскивать. Доктор ван Зельден прописал ему на сегодня полный покой и постель.

Отложив нож и отодвинув от себя тарелку с окороком, от которого только что собрался отхватить кусочек посочнее, я поднялся из-за стола и проследовал за Корнелией. Едва мы вышли в коридор, как я сжал девушку в объятиях и поцеловал в лоб.

Улыбнувшись, она шутливо предостерегла меня:

— Поостерегся бы! Вдруг отец увидит. Он ведь ничего не знает.

— И хорошо, что не знает. Ни к чему его расстраивать, особенно сейчас.

Рембрандт устремил на нас полный беспокойного ожидания и раздражения взгляд. Я уже был готов к тому, что разразится буря.

— Ты, Корнелия, можешь идти, — велел он.

Но его дочь, похоже, и не собиралась никуда уходить.

— Я останусь. Ваш разговор и меня касается.

— Нисколько! Зюйтхоф — мой ученик!

— Да, но дела в доме веду я.

— Ладно, будь по-твоему, — пробурчал старик и уселся в постели поудобнее. — Корнелис Зюйтхоф, вы сегодня же покинете стены этого дома! Почему — вы и сами прекрасно понимаете, так что не будем зря чесать языки, тем более при Корнелии.

— Нет уж! — возмущенно отозвалась девушка. — Именно при мне вы все и обсудите. Все дело в той самой картине в синих тонах, папа? Я права? Так кто же ее все-таки нарисовал?

Рембрандт, как мне показалось, был ошарашен и даже испуган тем, что его дочь в курсе событий. Почесывая бороду, он соображал, что ответить.

— Картину нарисовал Зюйтхоф, и тебе это отлично известно. Она стояла у него на мольберте.

— Я не глупый ребенок, отец! Зюйтхоф работал над репродукцией, по памяти восстанавливал подлинник. И я хочу знать, кто был автором этого подлинника. Кто-нибудь из твоих бывших учеников? Корнелис утверждает, что там хоть и сплошная синева, которую ты терпеть не можешь, но манера писать целиком твоя.

— Понятия не имею, о какой картине ты говоришь.

Подойдя поближе к постели, я спросил:

— Если вы понятия не имеете о подлиннике, отчего тогда разволновались при виде жалкой репродукции? Разорвали ее на клочки!

— Да потому, что это не картина, а дерьмо, вот почему! Позор для любого художника! И к тому же сплошная синька, от которой в глазах рябит. Мерзость! И если вы, Зюйтхоф, намалевали подобное, в таком случае вашему таланту медный грош цена в базарный день! Жаль, конечно, но никакого смысла не вижу держать вас у себя в учениках.

— Стало быть, я бесталанный. И вы это только сейчас заметили, после того, как я месяц проторчал у вас в доме!

— Да я и раньше не был чересчур высокого мнения о вас, Зюйтхоф, но мне сперва казалось, что есть в вас искра Божья. Но… уж не обессудьте, — вздохнул он. — Все оказалось впустую. И вчера, поглядев на эту вашу синеву, я окончательно разуверился в вас.

Слова Рембрандта задели и возмутили меня.

— Торговец антиквариатом Мертен ван дер Мейлен пока что не разуверился во мне, раз готов платить мне восемь гульденов за картину.

— Восемь? — презрительно фыркнул Рембрандт. — Приличный художник получает за приличную работу по две тысячи гульденов, а то и больше.

— Ну, знаете, разные есть художники. В том числе и банкроты. — Теперь подошла моя очередь подковырнуть его.

Корнелия при этих словах вздрогнула, словно от удара. Я тотчас же раскаялся. Незачем было говорить то, что задевало не только отца, но и ее.

— Я не намерен пускаться в обсуждение вашей живописи, Зюйтхоф, — заявил в ответ Рембрандт. — Если надеетесь зарабатывать деньги, малюя голых баб, извольте! Мне вы не нужны.

— Тогда объясните мне вот что, — сказал я, с великим трудом сдерживая раздражение, вызванное его снисходительным тоном. — С чего это я удостоился прозвища «шпик»?

— Я называл вас шпиком? — Рембрандт решительно тряхнул седыми, неопрятными лохмами. — Не могу припомнить ничего подобного.

— Давайте оставим это, — вмешалась Корнелия. — Тебе необходимо отдохнуть, отец. Доктор ван Зельден придет в полдень. Ладно, решим так — не хочешь, чтобы Корнелис оставался твоим учеником, так пусть тогда по крайней мере прислуживает нам по дому.

— В чем он должен нам прислуживать?

— У нас достаточно дел — поднести картину, оправить ее в раму, за покупками сходить, да и мало ли что. Раньше всем этим занимался Титус.

— Да-да, конечно, Титус… — Закрыв глаза, Рембрандт откинулся на подушки. — Что-то я устал, в сон меня клонит.

Мы вышли из спальни мастера. Я извинился перед Корнелией за свою несдержанность.

— И все-таки, наговорить такого по поводу моих способностей — тут уж поневоле не выдержишь. К тому же у меня нет ни малейших сомнений в том, что ему известно о злополучной картине.

— Мне тоже так кажется, но у меня не хватает духу заявить родному отцу напрямик, что он лжец.

— Никто ничего подобного от тебя не требует. Но ты уж держи меня в курсе, если что-нибудь тебе покажется странным. И пожалуйста, не думай, что этим ты предашь отца. Напротив, я опасаюсь, что ему грозит серьезная опасность. Эта лазурь приносит беды. Может, он просто рад, что картины и след простыл, и не желает ворошить прошлое.