Смертельная лазурь

Я последовал за ней наверх, в комнату, отведенную Рембрандтом для хранения части его коллекции диковинок и одновременно служившую мне спальней. В слабом свете свечи в руках Корнелии передо мной предстал ужасный разгром. Я замер как вкопанный. На полу в беспорядке валялись безделушки, осколки разбитых вдребезги ваз и бюстов. Мой медведь лежал на боку, он странно напоминал мне швейцара у врат «веселого домика», на котором я удачно опробовал навыки, преподанные мне в школе борьбы. Все выглядело так, словно здесь похозяйничал буйнопомешанный.

Не избежал печальной участи и мольберт. От репродукции выдержанной в лазурных тонах, принесшей столько бед картины остались лишь синеватые клочки холста.

— Это ваша картина, верно? — спросила Корнелия.

— Была. Что здесь произошло?

— Когда мой отец вернулся домой, он принес с собой кое-что для пополнения своей коллекции — турецкую шаль, как он сказал. И отправился отнести ее наверх. Не прошло нескольких минут, и мы с Ребеккой услышали, как он вопит в бешенстве. Мы тут же побежали к нему наверх. Я не могу вам передать, как он бушевал и бранил вас за эту картину. — Корнелия кивнула на обрывки холста. — Он будто одержимый рвал на куски холст. После этого ушел из дому, ни слова нам не сказав. Напился он скорее всего в харчевне, куда обычно ходил. А по пути домой свалился в канал.

— Говорите, бранил меня? За что? Что именно он говорил?

— Да разве разберешь? Он орал о вероломстве, о предательстве, о том, что вы мерзкий шпик, который вечно вынюхивает, повсюду свой нос сует. Что он имел в виду, Корнелис? Что это за картина? Отчего он так на нее напустился?

Я покачал головой:

— Не могу ничего сказать по этому поводу, Корнелия, потому что мне самому пока что ничего не ясно. Но какая бы тайна ни окружала ее, думаю, лучше будет, если вы не станете вникать во все это.

Девушка словно окаменела. В глазах ее был вызов.

— Я не собираюсь мириться с вашими тайнами и секретами. Мой отец едва не погиб из-за вас, из-за этой вашей картины!

— Как он сейчас? — осведомился я.

— У него был жар, но сейчас он спит. Доктор ван Зельден дал ему какие-то порошки, от них он и уснул.

— Что за ван Зельден?

— Врач, богатый человек, живущий на Кловенирсбургвааль, он вот уже два месяца пользует моего отца. И за все это время гроша не взял, поскольку очень ценит его как художника. Он уже приобрел у нас несколько гравюр и пару картин. Не успела я послать за ним, как он тут же примчался.

Последняя фраза прозвучала укором мне, ибо меня в необходимый момент не оказалось в доме.

— Вы позволите мне зайти глянуть на вашего отца? — негромко спросил я. — Прошу вас!

— Хорошо. Только ведите себя потише, не разбудите его.

Я пообещал ей, что буду тише мыши, и мы спустились по лестнице. Корнелия провела меня в комнатку, служившую ей спальней. Теперь на узкой кровати дочери лежал ее отец. Рядом с озабоченным лицом сидела Ребекка. Исхудавшее лицо художника выглядело умиротворенным, но это было не так, сон надел на больного благочестивую маску, на время скрывшую глубоко засевшую в нем ярость. Теперь я уже не сомневался, что Рембрандту что-то известно о картине. Но что? Это еще предстояло выяснить.

Постояв немного, мы вышли из комнаты, оставив Ребекку у постели спящего Рембрандта, и прошли в гостиную. Я без сил опустился на стул. Ребекка принесла из кухни еду: сыр и холодный ростбиф. Поскольку в тот вечер я достаточно влил в себя спиртного, то решил довольствоваться кружкой кисловатого молока. Задумчиво пожевывая, я услышал, как колокола Амстердама пробили полночь.

Напротив в тревожном ожидании застыла Корнелия. Я в очередной раз подивился ее спокойствию и самообладанию. Девушка была взволнована, это чувствовалось по ее тону, когда она встретила меня у дверей в дом. Но она быстро, куда быстрее, чем можно было ожидать от женщины, взяла себя в руки. В мерцающем свете стоявшей на столе свечи ее волосы отливали золотом. Корнелия сидела передо мной, излучая уверенность зрелой женщины, привыкшей справляться с житейскими невзгодами.

И миловидность ее была женской, не девичьей. Большие синие глаза буравили взглядом сидящего перед ней мужчину, казалось, этот небесный взор проникает в самые потаенные закоулки твоей души. Во всех ее жестах усматривалась врожденная грация, привлекательность, действовавшая на меня магически. Я, наверное, мог вот так часами наблюдать за Корнелией, наслаждаясь округлостью ее зрелых форм. Я представлял, как однажды прильну к этим шелковистым локонам, вдохну их аромат, как наши с ней тела сольются в блаженном единении. И тут же проклял себя за эту мечтательность. Разве я, художник без средств к существованию, могу претендовать на такую девушку?

Покончив с едой, я отставил тарелку, затем долго смотрел в глаза Корнелии и наконец произнес:

— Ваш отец был прав, обозвав меня шпиком, который все вынюхивает. Я и поселился у вас в доме, чтобы выяснить кое-что об одной странной картине. Той самой, которая стоила жизни моему другу.