Смертельная поэзия

Чувствуя ломоту во всем теле, Феликс Янович едва не свалился с неудобного дивана, который был явно предназначен лишь для приема нежеланных гостей. После мук пробуждения Колбовский, взглянув в небольшое настенное зеркало, тут же испытал муки стыда за помятый внешний вид. Волосы всклокочены, жилет и брюки покрыты пятнами грязи, сорочка похожа на жеваную газету. Чтобы не будить любопытство Авдотьи, Феликс Янович почти прокрался в уборную, где холодная вода и жесткий роговый гребень несколько привели его в чувство. А, выпив горячего шоколада, которое Авдотья готовила все с тем же неизменным удивлением, что барин пьет «дитячий» напиток, Колбовский почувствовал себя намного лучше – бессонная ночь становилось бледной тенью перед наступающим днем. Феликс Янович смаковал горячий сладкий напиток и предчувствовал бурные события, грядущие в Коломне.

События не заставили себя ждать.

*

Кутилин как опытный следователь постарался скрыть новые обстоятельства дела. Однако Коломна подобно любому маленькому скучающему городку отличалась тем, что любая тайна здесь существовала не долее нескольких часов. У каждого полицейского, кто мочил ноги в Москве-реке в поисках бус Рукавишниковой, были семьи. В каждой семье не обходилось без супруги или сестры, которая жаждали самых свежих новостей. Особенно в тот вечер, когда муж почти до ночи задерживается по служебным делам. И подчас откровенность становилась единственным способом умаслить супругу в дни неурочной работы. При этом, не все дамы отличались болтливостью: некоторые честно держали язык за зубами об услышанном от мужа. Но достаточно было одной Марии Парамоновны Огородниковой, чтобы весть о находках разнеслась по городу и осела во всех домах как летняя вездесущая пыль.

И хотя Васька Перец все еще сидел под замком, люди уже начали поговаривать, что вина его выглядит сомнительной. Все это вынуждало Петра Осиповича торопиться. В первые же пару дней после вскрытия фальшивой кражи, обнаружились новые обстоятельства, которые еще пару дней назад могли показаться незначительными, но – не теперь. Главным было то, что накануне смерти Аглаи Афанасьевны произошла еще одна прилюдная ссора Струева и Бурляка. На сей раз они столкнулись в «сивцовском» кабаке, где, будучи оба во хмелю, учинили новый безобразный скандал со взаимными обвинениями и угрозами. До драки дело не дошло, но лишь потому, что хозяин кабака Сивцов этих дел не терпел и нарушителей тут же выставлял на улицу. А снаружи как раз пошел ливень, несколько охладивший пыл недругов. Однако же, как говорили многочисленные свидетели, Бурляк грозил Струеву кулаком и клялся отомстить его патрону «лишив самого дорогого». Свидетели несколько по-разному цитировали слова незадачливого поэта. Кто-то говорил, что Егор Мартынович чуть ли не прямо клялся убить Муравьева и всех дорогих тому людей. Другие возражали, что ничего конкретного Бурляк так и не сказал, лишь обещая невнятную месть и небесную кару.

За Бурляком немедленно послали, но не смогли его найти. Заплаканная мамаша сказала, что он ушел накануне вечером, вроде как до своего приятеля – лодочника Федьки Хомутова, но так и не вернулся. До утра она не особо переживала – думала, что загуляли ребята, как бывало. Однако ближе к полудню все же дошла до Хомутовых – не столько из-за тревоги, сколько из страха, что если Егор не явится до вечера, то отец с него шкуру спустит. Выяснилось, что Бурлюк у Федора и не появлялся. А тут еще и полиция пожаловала.

– В бега, мерзавец, пустился! – раздраженно рассказывал Петр Осипович, забежавшему после службы Колбовскому. – Видать, как только новость дошла, так и дал деру. Расписался в убийстве, можно сказать!

Феликс Янович не возражал – версия Кутилина как никогда походила на правду. Исчез Бурляк аккурат после того, как были найдены вещицы Рукавишниковой. Однако же в глубине души ему было трудно смириться с мыслью, что Егор Бурляк и есть лиходей, загубивший жизнь Аглаи Афанасьевны.

– А ведь он много лет был влюблен в нее, – вздохнул Колбовский.

– Кто? – удивился Кутилин. – Бурляк? В кого?

– В Аглаю Афанасьевну. Он мне сам признался.

– Вот и дополнительный мотив, – радостно потер руки Кутилин, – убийство на почве ревности! Думаю, эту историю с украденными стишком он тоже придумал из-за ревности. Как считаете?

– Возможно, – согласился Колбовский. – Но маловероятно. Понимаете, Бурляк был слишком убежден в своей правоте. Просто одержим идеей доказать свое авторство.

– Ну, это какие-то тонкие материи… не доказуемые, – буркнул Кутилин. – Одержим идеей! Скажете тоже! Я понимаю, если бы там речь шла об украденном мильоне. Или о наследстве, которое они не поделили. А из-за какого-то стишка шум-гам поднимать!

– Эх, Петр Осипович, – Колбовский позволил себе слегка улыбнуться. – Иные стихи дороже любого наследства. Вот, представьте себе, если бы вы раскрыли какое-то очень сложное дело, а это приписали бы кому-то другому.

– Нельзя же сравнивать раскрытие дела и стихи! Я ради каждого раскрытия землю носом рою! А тут.. сел и чиркаешь себе.