Смертельная поэзия

Следующим событием стал отъезд господина Муравьева, которого все ожидали, но который, тем не менее, стал неожиданность. Всего несколько дней назад поэт вроде бы чуть оправился от своей утраты и начал выходить в свет. А накануне даже обещал прийти на грядущие именины к городскому голове. Однако же, сославшись на срочные дела, Алексей Васильевич в считанные часы покинул роскошные апартаменты и убыл в Москву. Госпожа Клейменова на все расспросы безмятежно отвечала, что он не намерен возвращаться в ближайшее время. А вот она как раз подумывает о том, что надо бы перебраться в столицу, потому что пасынку пора готовиться в университет. В последние дни мая энергичная вдова даже сама отправилась в Москву присматривать квартиру. Однако после этой поездки все неожиданно изменилось. На очередном званом вечере у госпожи Чусовой, Клейменова заявила, что Москва ей не понравилась – оказалась слишком шумной, пыльной и дорогой. Родная Коломна, мол, милее и приятнее. А потому никаких речей о переезде вдова более не вела. Как и не упоминала господина Муравьева. Дамы, обсудив все у нее за спиной, пришли к закономерному выводу, что роман со столичной знаменитостью закончился крахом. И втайне высказывали сочувствие Клейменовой, которая в расцвете лет оказалась в роли брошенной девицы с разбитым сердцем. Впрочем, по чести сказать, Клейменова ничем не напоминала несчастную влюбленную. Она занималась делами столь же рьяно, сколь обычно, а одевалась также элегантно, избегая любых темных оттенков в туалетах. Наиболее внимательные могли бы заметить, что сразу после возвращения из столицы Клейменова нанесла визит судебному следователю Кутилину. И если туда она зашла, кипя от гнева, то вышла уже спокойной и удовлетворенной. Госпожа Клеймнова явно была не из тех, кто прощает обиды.

Однако вслед за тем последовало событие, которое затмило собой все предыдущие. В середине июня состоялся суд над Феликсом Яновичем Колбовским, на который в качестве свидетеля был вызван и Алексей Васильевич Муравьев.

*

День выдался жарким и почти безветренным, однако, несмотря на это, зал окружного суда был полон. Почти все общество Коломны пожелало присутствовать на столь громком процессе. Дамы усиленно махали веерами, что, впрочем, почти не приносило облегчения. Окружной судья господин Круглов без конца поправлял воротник мантии, словно надеясь таким образом дать себе больше воздуха.

Появление Феликса Яновича сопровождалось ропотом – больше сочувственным, чем возмущенным. Среди коломчан практически не нашлось тех, кто уверовал в виновность начальника почты. Большинство разговоров на эту тему сводились к тому, что, вероятно, в дело закралась какая-то невероятная ошибка.

Правда, за время отсутствия начальника почты поползли слухи о темном и малопонятном прошлом Феликса Яновича, и о его бунтарской польской крови. И кое-кто уже начал сокрушенно качать головой о том, что даже самые светлые люди порой обманывают ожидания.

Однако стоило Феликсу Яновичу снова явиться перед коломенской публикой, как настороженность ушла, сменяясь волной сочувствия. Колбовский изрядно исхудал за прошедшие недели. Его бледная кожа стала еще белее, и весь его вид теперь был такой, словно начальник почты только что вышел из лазарета после долгой лихорадки.

Но, несмотря на внешнюю изможденность, рожденную бессонницей и нехваткой свежего воздуха, Феликс Янович держался на удивление бодро. Прежде чем занять свое место, он поклонился публике, с удивлением отметив среди присутствующих своего вечного мучителя – Аполлинарию Григорьевну. Казалось, отвращение телеграфистки к судебным и полицейским делам должно было удержать ее на изрядном расстоянии от самого зала суда.

Но Колбовский не успел обдумать причины присутствия здесь Сусловой, поскольку начался процесс.

Флегматичный судья Круглов был немного обескуражен тем, что вынужден судить человека, которого нередко приводил собственным детям в пример как образец добропорядочности. И лишь исправник Конев, похоже, не сомневался в виновности подсудимого.

Первым свидетелем стала Авдотья, которая была и понятой при внезапном обыске, произведенном полицией. Кухарка вышла на место свидетеля походкой бойца, идущего на последний бой, а на прокурора Сметанникова смотрела как на врага рода человеческого. Подтвердив то, что колье было найдено в комоде Феликса Яновича, она внезапно заголосила.

– А все одно – чушь собачья это! Вы меня послушайте! Не он это – Христом богом клянусь!

Судья попытался оборвать свидетельницу, но сладить с Авдотьей было не слишком просто. Лишь повышая голос, она продолжала вопить о том, что на Феликса Яновича сделали навет дурные люди, а она у него, поди, десять лет служит, и знает, что за человек. Колбовский хотя и отметил преувеличение срока службы, но был изрядно тронут речью кухарки. Ему казалось, что Авдотья его особо не жалует, и горячность, с которой та поднялась на его защиту, была нежданно приятной.