Смертельный холод

Он вспомнил фотографии, сделанные во время вскрытия. Грязная, худая старая пьянчужка на рабочем столе коронера. Ничего общего с той блестящей молодой женщиной, о которой рассказывала Эм.

– Она хотела уехать в Индию. Надеялась, что там страхи отпустят ее и разум обретет покой. Остальные из нас тянули спички, и судьба решила, что с ней поедет Матушка. По иронии судьбы Эль в Индии не понравилось, а Матушка нашла ответы на вопросы, о существовании которых прежде даже не подозревала.

– Матушка, – сказал Гамаш. – Беатрис Мейер. Тоже очень неглупо. Я спросил Клару, почему все называют Беа Матушкой, а Клара предложила мне самому догадаться.

– И вы догадались.

– Далеко не сразу. Ответ я нашел, только когда смотрел «Лев зимой».

– Как же вы его нашли?

– Фильм снят на студии МГМ – «Метро Голдвин Мейер». Мейер. Произносится почти так же, как французское mère – мать. Беатрис Мейер превратилась в матушку Беа. Я знал, что нахожусь в обществе людей, которые любят не только книги, но и слова. Произнесенные, написанные. Любят силу слова.

– Когда Кей спросила, почему ее отец и другие ребята, идя на смерть, кричали «В жопу папу римского», вы сказали, что, возможно, они знали: слова могут убивать. Кей отвергла ваше предположение, но я думаю, вы были правы. Вам это может показаться мелодраматическим, старший инспектор, но я видела, как Си-Си словами убивает свою дочь.

– Так что же случилось с Эль? – снова спросил он.

Бовуар остановил машину и несколько секунд просидел, не двигаясь. Отопитель был включен, как и обогрев сидений. На проигрывателе стоял «La complainte du phoque en Alaska»[95] группы «Бо Доммаж». В школе он обнимал девчонок на танцах под эту музыку. Эта песня всегда была последней, и девочки плакали под нее.

Ему не хотелось выходить из машины. Не потому, что в машине было так удобно, тепло, и не потому, что она была наполнена воспоминаниями. Он не хотел выходить, потому что ему не нравилось то, что его ждало. Центр медитации купался в ярких лучах утреннего солнца.

– Bonjour, Inspecteur.

Матушка улыбнулась – она открыла дверь еще до того, как он постучал. Но улыбка не затронула ее глаза. Она едва вышла за пределы ее губ, а те были натянутые, побелевшие. Бовуар почувствовал, что она напряжена, и в этот момент расслабился. Теперь у него было преимущество, и он знал об этом.

– Вы позволите мне войти?

Он скорее провалился бы сквозь землю, чем сказал: «Матушка, вы позволите мне войти?» Еще он скорее предпочел бы провалиться сквозь землю, чем спросить у нее, почему все называют ее Матушкой, хотя ему до смерти хотелось это узнать.

– У меня создалось впечатление, что это не самое ваше любимое место, – сказала она, вынуждая его несколько отступить.

Бовуар не знал, что с этой женщиной. Она была коренастая и непривлекательная. Она не ходила, а двигалась вперевалку, как утка, а волосы у нее торчали во все стороны. И носила она полотнища, или занавески, или футляры. Как ни посмотри, она была смешна. И все же в ней что-то было.

– Когда я в последний раз находился здесь, у меня был грипп. Извините, если я вел себя не должным образом.

Хотя все его нутро протестовало против всевозможных извинений, Гамаш указывал ему, что извинения дают преимущество. И за долгие годы он имел возможность убедиться, что Гамаш прав. Люди чувствовали некоторое превосходство, если им казалось, что ты виноват перед ними. Но как только ты извинялся, это преимущество исчезало. Выбивало из-под них опору.

И теперь Бовуар чувствовал, что может говорить с мадам Мейер на равных.

– Намасте, – сказала она, молитвенно складывая руки и кланяясь.

Черт побери, он снова оказался в невыигрышном положении. Он знал, что должен спросить, что это значит, но не стал. Снял ботинки и прошел в большой медитационный зал с его успокаивающими стенами цвета морской волны и теплым полом, устланным зеленым ковром.

– Я хочу задать вам несколько вопросов. – Он повернулся к мадам Мейер, которая по-утиному шла к нему. – Что вы думаете о Си-Си де Пуатье?

– Я уже говорила об этом старшему инспектору. И кстати, вы при этом присутствовали, хотя, вероятно, были совсем не в себе и вряд ли что-то слышали.

Она была на пределе сил. В ней больше не осталось места для сострадания. Ей уже было все равно. Она знала, что долго этого не выдержит, и теперь жаждала одного: чтобы это поскорее кончилось. Она больше не просыпалась от беспокойства посреди ночи. Теперь она вообще не спала.

Матушка смертельно устала.