Смертельный номер. Гиляровский и Дуров

Табак я купил в лавке напротив дома генерал-губернатора. Взял сразу полфунта фабрики Габай – не лучший товарец, но на безрыбье и рак – щука. И тут же заправил в две ноздри по гигантской понюшке этого зелья. Голова тут же поплыла, ноги чуть не подогнулись, да и весь я сам чуть не упал, чихнув чуть не на всю Тверскую, не успев даже откопать во внутреннем кармане платок.

– Будьте здоровы, барин, с наступающим, – подал голос извозчик, сидевший в санях у тротуара.

Поблагодарив, я сел в сани и попросил меня немного покатать по предпраздничной Москве. Однако скоро тревога так сильно меня одолела, что я вышел у Божедомки, неподалеку от квартиры Дурова, и отпустил извозчика.

Я стоял под снегом и медлил, растягивая эти последние минуты покоя перед тем, как снова оказаться в цирке, где праздник был омрачен тревогой.

Однако минуты шли. Медлить больше было нельзя. И я зашагал вперед – будь что будет!

– Дядя! Дядя! Дай четвертак за так ради праздника!

У ржавеющей высокой ограды, ранее окружавшей блистательный «Эрмитаж» Лентовского, а ныне частью покосившейся, а частью растащенной ушлыми нищими, стоял мальчонка лет одиннадцати, замотанный серыми тряпками, с потрепанным треухом на голове. Я остановился и посмотрел на него. Снег лежал на треухе, на плечах мальца, но он не обращал на это никакого внимания. Простуженным высоким голосом он заученно повторял свою просьбу. Я вынул из кармана пригоршню монет и бросил в его ладонь. Кулак с монетками тут же скрылся в тряпках – согреться.

– Что, братишка, на калач собираешь?

– На водку! – честно сказал ребенок.

– Себе?

– Тяте.

– А что, тятя тебя из собранного ничем не одарит на праздник?

– Не-а. Нажрется и спать завалится.

Я порылся в карманах и выудил еще монетку.

– На, купи себе. Только отцу не отдавай.

– Спасибо! – равнодушно поклонился мальчик и в нетерпении оглянулся – со стороны Селезневской улицы подходила компания хорошо одетых дам. Вероятно, маленький бродяга боялся, что я задержусь возле него с разговором слишком долго и он пропустит новую возможность выпросить деньги.

Я не стал его разочаровывать и пошел дальше – к Цветному бульвару.

С Садовых в сторону цирка сворачивали сани с парами. Я смотрел на них и вспоминал давешнего паренька – вот тут бы, в толпе цирка, ему выпрашивать. А впрочем, нет… Взбудораженная публика, толпившаяся у дверей, наверное, и не заметила бы оборвыша. В шуме голосов его сип был бы не слышен. Да и в ярком свете фонарей лохмотья мальца выглядели бы уж совсем не по-праздничному, напоминали бы о том, что совсем неподалеку в совершенно нечеловеческих условиях ютятся тысячи людей, многие из которых сейчас спят, нисколько не думая, что наступившая ночь – последняя в девятнадцатом столетии. И что впереди – неизвестное страшноватое будущее с железными аэростатами, дальнобойными пушками и невесть какими потрясениями.

Потрясения эти ощущались немногими. Но мне, с напряженной ожиданием душой, грядущее вдруг показалось не тем златокудрым мальчиком с открыток. А вот таким маленьким нищим, закутанным в тряпки, мерзнущим на пустой улице у покосившейся ржавой ограды некогда пышного, блиставшего разноцветными огнями сада, ныне превратившегося в укрытые снегом развалины.

Я не стал пробираться через толпу в главный вход, откуда доносились громкие звуки оркестра, по такому случаю сошедшего со своего балкона над манежем в шум толпы. Обойдя здание, я вошел с заднего входа, кивнув дремавшему дворнику. Он сидел на низком табурете, прислонившись спиной к стене, закутавшись в овчинный тулуп и вытянув ноги в больших валенках, с галош которых уже натекла порядочная лужа на крашенные коричневым доски пола. Шума толпы отсюда было не слышно, зато раздавались громкие голоса униформистов, топот ног и встревоженный рык хищников в зверинце справа. Слева заржало несколько лошадей – животные чувствовали скорое начало работы.