Смертельный номер (рассказы)

Дейдри О’Фаррелл (на самом деле ее знали иначе, хотя она и была ирландкой) состояла в любовной связи с Джорджем Ламбертом три года. Он настаивал, чтобы она стала его женой, но у нее был свой взгляд на мужей, бывших, теперешних и будущих. «Это исключено, — решительно отметала она его настойчивые просьбы. — И не спрашивай почему». Он и не спрашивал, просто принял ее и все с ней связанное без всяких вопросов, а загадочное и необъяснимое в ее облике лишь придавало ей в его глазах особый ореол. Как пес, несущий в зубах сумочку хозяйки, он гордился тем, что ему доверено хранить ее тайну.

Мужчина помоложе был бы более требователен. Мужчина поопытнее смотрел бы на проделки Дейдри с некоторым подозрением. Джордж видел лишь то, что лежало на поверхности: симпатичное личико, эдакая конфетка, а из глаз лучилась такая голубизна, что между ними и созерцавшим эту красоту словно возникала голубоватая дымка. Сквозь эту дымку глаза ее сияли столь невинно, что (извините за банальность) в невинность эту не верилось. Но Джорджу верилось. В ее лице жила некая решимость творить добро, и оно от этого очень выигрывало. Но по сути дела она была расчетливой кокеткой, любительницей поддразнить и даже поводить кавалера за нос. Ни с того ни с сего она вдруг отказывала Джорджу в благорасположении, говоря: «Ах нет, сегодня я не в настроении»; или под каким-нибудь предлогом в последнюю минуту отменяла свидание, и Джорджу приходилось коротать вечер в одиночестве. Иногда она даже намекала, что у него есть конкуренты. Эту политику, однако же, она проводила весьма осторожно: как далеко можно заходить — на этот счет у нее было тончайшее чутье.

Впрочем, первые два года их связи она могла выбрасывать какие угодно фортели, Джордж не обращал внимания. Ему и в голову не приходило, что из него делают дурака, да и приди такое ему в голову, мало что изменилось бы. Между ними была разница в восемнадцать лет, когда они познакомились, ему был сорок один год, а ей, по ее словам, двадцать три. Он так влюбился в нее, что жил одним-единственным желанием — удовлетворять все ее прихоти. И правда, от ее капризов его любовь лишь крепла, они помогали ему убегать от себя, а бегство от себя было для него естественной формой самовыражения. Он бросался в ее объятия, забывая обо всем на свете. Самопожертвование доставляло Джорджу огромное удовольствие — такого не получал ни один новообращенный, воспылавший любовью к Господу и полный решимости прежде всего исполнить Его волю.

Амурную науку он постиг довольно поздно по двум причинам: психологической и материальной. В женском обществе он терялся и был, сам того не подозревая, идеалистом-эстетом, ценителем женской красоты. Простушки его не волновали, что же касается хорошеньких, эдаких, по его пониманию, красоток с журнальных обложек, тут играл свою роль комплекс неполноценности — это, мол, не про нашу честь. Представить себе, что он находится в обществе прекрасной дамы, Джордж мог лишь теоретически — так работяга может представить, что он сидит в отеле «Ритц» и заказывает себе коктейль. Работяге никто не запретит пойти в «Ритц», если у него есть деньги и приличный костюм, но ведь его туда и палкой не загонишь. То есть такой визит возможен в принципе, но работяга в «Ритц» явно не ходок. То же и с Джорджем. Нимб славы, окружавший хорошенькую женщину, плюс классовые различия делали ее для Джорджа недосягаемой, как вершина горы Эверест для обычного пешехода. Кому-то эта вершина покорится, считал Джордж, но только не ему.

Он знал лишь один способ приблизиться к своим божествам: вырезать из журналов их фотографии, прикрепить кнопками к стене и взирать на них с благоговейным поклонением, с вожделением, но боже мой! они были так далеко!

В основном его связи с женщинами на этом ограничивались, к тому же на более позднем этапе стал играть свою роль и материальный фактор — со средствами у него было туго. Единственный ребенок, он почти не хороводился с другими детьми. Родители его, теперь уже перешедшие в мир иной, кое-как наскребли деньги, чтобы отправить его в небольшую частную школу, но получить от них хоть что-то сверх этого он не сподобился. Он служил в похоронном бюро в Сити, а так как работником был добросовестным, даже очень, и при этом боялся за свое будущее, служба занимала в его жизни первое место. То есть тут был явный перебор; он стремился хорошо работать, а карьера его будто и не волновала, он упустил не одну возможность, за которую любой другой, знающий свой интерес и вообще обладавший кругозором пошире, ухватился бы обеими руками.