Смерти.net

Мир собаки был миром ограниченного восприятия собаки – тем не менее он был мир. И это был мир ничуть не беднее и не хуже человеческого мира. Камни в нем были выпуклее, ящики в нем были знанием, двери в нем были чем-то в разы более великим, чем низменные человеческие двери. Сознание совершенно не обязано быть антропоцентричным (впрочем, про это мы знали еще со времен нападок на панпсихизм, который в начале века приравнивали к нью-эйджу) – оно присутствует во всем; просто не такое, как у нас. Если мы говорим, что сознание есть у камня, – это не значит, что камень способен на те же страдания и муки поднебесные, что и мы. Исключив из нашей коммуникации с сознательным камнем антропоцентризм, мы позволяем камню быть иным, ничего не чувствовать и обрастать мхом либо текучей водой под брюшком в зависимости от культурного контекста. У камня есть сознание – и это не предполагает, что камень разумный и со страстью потенциального экспата страдает, что вместо монументального отсутствия мха под ним щекотное отсутствие водички (где родился, там и пригодился – не эмпатируй русскому камню, он ничего не чувствует). Камень не мыслит. Я кладу его на спину и перехожу болото. Я не упаду – и я знаю, что не упаду: в меня встроен великолепный гироскоп. Одно сознательное существо тащит через болото другое сознательное существо, и это в каком-то смысле разделенный опыт. Просто ни один из нас не мыслит. Мир без мыслей тоже мир. Даже если мысль об этом доставляет тебе боль. И даже если мы ворвемся в реальный мир через яблоко – уровень осознанности у нас будет минимальный: как у яблока. Как это вообще – быть яблочком? Солнышко, янтарная мушка, гравитация – из чего будет состоять наш нехитрый феноменологический словарик?

Я снова остановилась на формулировке Найджела о том, что сознание – это «каково это – быть чем-то». Если «каково это – быть камнем» возможно, то у камня есть сознание. Даже если быть им как-то ніякавата: слово, которое есть в языке, который мог бы стать мне родным, но не стал. А ведь как приятно было бы иметь родным языком тот, в котором, в отличие от прочих двух родных, но чужих, имеются сравнительные степени наречия, обозначающего «ничто» как внутреннее переживание.

Конечно, если научиться игнорировать интуитивное, но ложное представление о том, что сознание – это сложный комплекс вербализуемых переживаний, и окончательно принять тот факт, что оно присуще материи в целом, всплывет вопрос про нейрозомби. Сознания у них нет – просто их поведение ничем не отличается от поведения аналогичных организмов, имеющих сознание. Но нейрозомби нематериальны и небиологичны; следовательно, их самих тоже нет.

Хотя тут я не эксперт. Тем не менее мир, населенный лишь нейрозомби, возможен. Даже если бы все было без сознания, все по-прежнему могло бы существовать – просто оно существовало бы снаружи, физически, а изнутри не существовало бы.

– В общем, – подытожила я, – возможность существования мира в отсутствие сознания доказывает, что сознание – не физическая штука. А теперь мы знаем, что оно еще и не привязано к физическим объектам. Потому что я была собакой, потом меня от нее отключили – и мое сознание осталось в собаке, хотя память и личность по-прежнему остались во мне самой, чем бы я ни была. И я хотела бы подробно остановиться только на двух эпизодах. Или на одном, если время мое закончится на одном.

(Вообще, это наш главный страх – что время закончится. Страх не договорить.)

– Вот первый. Или последний. Октябрь, лес, мы спим – если это можно так назвать – на куче ржавых листьев со второй, любимой, главной моей значимой собакой. Той, про которую я думала – уже потом думала, когда очнулась, – что она мой муж. Будучи непосредственно собакой, я вряд ли думала. Просто было такое небиологическое знание, что мы вдвоем – двое, что мы – команда, и ближе у меня никого нет, и близость – это когда две собаки спят на куче осенних листьев.

Муж помахал мне рукой с первого ряда.