Смерти.net

Я же могу, черт подери, выжить. Я могу себя спасти.

Я же могу не досматривать кино до конца, а просто выключить его. И сохранить свою жизнь.

И в полной эйфории от этого осознания я захватываю его целиком и полностью, хлынув, как вода, во все подвалы его сознания, и я затапливаю его до самого верха, и он начинает кричать страшным голосом, нечеловеческим внутренним криком, и через этот крик я вхожу в его память.

И вижу, что там нет того, что я искала.

И понимаю, что он не собирается меня убивать. И не собирался.

Но почему тогда он меня убил, если не собирался?

Я выхожу в зал, сажусь рядом с настоящей собой. Смотрю на себя.

– Ты что, смерть там в зеркале увидел? – спрашиваю я.

Я киваю.

И понимаю: если она не умрет этим вечером, то мой дубликат никогда не будет активирован, он просто исчезнет. И я тоже исчезну. И ветер унесет все это прочь, пусть это и цитата, но и цитату тоже унесет. И больше ничего не будет – и не будет возможности связаться с тобой через это разбухшее деталями и откровениями полуавтоматическое письмо. Не будет возможности об этом рассказать, написать об этом. А текст, наверное, важнее жизни.

Или нет?

Если я останусь жива, я продолжу жить эту странную, скучную, бессмысленную жизнь дальше. С мужем, который вряд ли любит меня больше жизни: и это я тоже теперь знала.

Продолжу жизнь, в которой нет ничего, кроме редких пистолетных осознаний. Точнее, в которой нет этого всего. Нет А., нет памяти и любви, нет нейрокотиков и нейробабки, в которую я снова и снова опускаю свой палец, как в бесконечную чернильницу, наполненную нейрокровью. Нет открытий, нет радостей, нет осеннего ежа, который колется на языке, как щелочная батареечка. Нет воспоминания о существовании V. Нет встречи с С., которого на данный момент уже двадцать пять лет как нет в живых. Нет нашей крошечной смешной вселенной, которая на самом деле – дом с призраками. Нет походов на аукционы, нет ветоши душ, нет наблюдения за сменой времен года из подвешенного в пустоте сгнившего яблочка. Нет ничего, и, если она останется жить, ничего и не будет. Она продолжит жить и нести в себе мою память и этот текст, который не случится никогда. Мой муж не попадет в тюрьму, я не попаду в диктатора, диктатор не поймет, каково это – просто отключить связь и не отвечать на входящие звонки. Ничего не будет. Мы захватим умные дома, потом нас закроют, а потом нас сотрут. И никто так и не узнает, что это все тоже была жизнь, что это и есть жизнь. Потому что я не попаду в собаку и не смогу никому об этом рассказать.

И я понимаю: это все важнее жизни.

Текст важнее жизни.

Коммуникация важнее жизни.

А я еще я осознаю, что, если она останется жить, меня никогда не будет. Я не попаду в собаку, я не попаду в диктатора, и я не смогу передать Комитету сообщение от Лины. И нас всех выключат. И наш мир, который мы так трепетно создавали и исследовали, прекратит существовать.

Поэтому здесь не так уж и много выборов. Выбирая между миром и собой, мы редко оказываемся перед выбором: спасти себя или спасти мир. Выбирая между текстом и собой, мы оказываемся в квантовой щели неопределенности – есть ли смысл спасать мир, свидетелем которого ты даже не станешь, если выберешь спасти себя?

Я понимаю это, и меня начинает тошнить.

Я снова убегаю в туалет и в ужасе смотрю на себя в зеркало. В туалете играет какая-то ретропесня с припевом: I just want you to know who I am.

Возвращаясь, захожу на кухню, беру со стола первый попавшийся нож и прячу его под пиджаком, стараясь не дышать.

И говорю ей: давай выйдем наружу, мне нужно подышать свежим воздухом. И стараюсь не дышать, стараюсь не дышать, стараясь не дышать.

Она накидывает пальто и говорит:

– Как меня это заебало. И я ведь знала, что так и будет! Ты хоть на ногах-то стоишь?

Я киваю. У меня дрожит подбородок.

Мы заходим в подворотню за углом бара. Она вынимает из кармана сиреневый водяной пистолет и картинно приставляет его к своему виску, закатив глаза.

И я говорю ей:

– Я просто хочу, чтобы ты знала, кто ты.

– Кто ты? – спрашивает она.

Но ты для меня уже в третьем лице. Я сжимаю нож, хватаю ее за предплечье и бью. Она стреляет из сиреневого водяного пистолета мне в глаз. Моя рука поднимается и опускается, и бьет раз, и два, и три, и я кричу внутри, и я кричу внутри, и рука продолжает бить ножом, и я чувствую мягкое и твердое, но все равно продолжаю, и я кричу внутри: это не я, клянусь, это не я, зачем я это делаю, это не я, это не я, кто-нибудь, скажите ей, что это не я.

Первые восемь ударов она отстреливается. На двенадцатом игрушечный пистолет выпадает у нее из руки. По моему лицу что-то течет. Это минеральная вода со вкусом малины и лайма.

– Это не я, – говорю я ей, пока она совершенно молча, силясь вдохнуть уже бесполезный воздух, всматривается в меня расширившимися до объема вечного полнолуния деготными зрачками. – Это ты.

Розовый мороз, зачем-то думаю я вдруг, розовый мороз. Возможно, это название минералки.