Смерти.net

Конечно, у жертвы (правильно ли здесь употреблять слово «жертва»? вообще, не запретить ли нам жертвенность в контексте этой затянувшейся попытки объяснить происходящее?) со временем начинаются сбои в функционале – противоречия, помехи, рябь. Прямо по человеку идет рябь и белый шум, так бывает, в жизни тоже такое бывало иногда, помнишь? Это все ужасно больно. Точнее, выглядит все так, как будто ему (чему? ничему?) ужасно больно – даже самые нежные, милые, сотканные из любви и памяти вопросы превращаются в допрос гестапо (что я знаю о допросах гестапо? редактируются ли письма с того света?).

Получается, что мы их расспрашивали, уточнял А., но на деле мы их допрашивали, и по сути это были пытки. И некоторые из них умирали по-настоящему.

Я спросила, что значит «умирали по-настоящему».

– Я думаю вот что, – солгал А., потому что он ничего не думал, мы не думаем в общепринятом смысле этого слова; он просто хотел оттянуть момент окончательного объяснения или собственного понимания произошедшего. – От этих сбоев, несовпадений, конфликтов воспоминаний нейрозомби вдруг исчезал как цельный объект, как вещь, притворяющаяся осознающей. Но поскольку существовал он только для нас, и по сути, создавался всеми присутствующими, – умирал он и для всех присутствующих, исходя из их представлений о том, как происходит смерть. Ну, или воспоминаний. Кто-то и видел, допустим, как люди умирают. Я вот видел.

– И на что это похоже? На что похожа настоящая смерть? Кровь, там, кишки, не знаю, это вот все. Грязно как-то получалось, да? Зомби рыдает и исчезает? У него взрывается голова, и все забрызганы содержимым головы, которая и есть их коллективная память – то есть все присутствующие забрызганы алым студнем собственной памяти?

– Нет, – сказал А. – Они умирают по-настоящему. Сердце, как правило, не выдерживает. Остается тело. Мертвое тело. Каким кто помнит – такое тело и остается, как сумма памятей. Красивое, пустое, ничем не населенное уже. Идеальное, как правило. От такого тоже разрывается сердце – но у нас не разорвется. А у них разрывается. Хотя у нас есть сознание, и мы существуем. А у них сознания нет и их самих нет.

– И что с телом? – спрашивала я, кажется, много раз. – В смысле, это тело потом куда? То есть там просто труп лежит в конференц-зале? Это как TED Talk, только с трупом вместо лектора, и этот труп – коллективная ответственность и коллективная вина всех присутствующих?

– Тело потом хоронят той же компанией, что допрашивала, – упавшим голосом ответил А. – Это совсем недавно стало происходить. Мы скрывали, но, наверное, можно уже не скрывать. Вообще, это как настоящие похороны, если честно. Там же все самые близкие люди, которые любили этого человека. Хоронят, рыдают, провожают. Как-то потом успокаиваются, но не сразу, разумеется. Они понимают, конечно, что это нейрозомби, – но легче-то не становится. Пережить после собственной смерти еще одну смерть – тем более близкого человека, чью смерть ты уже пережил, пока жил, – это так себе опыт. Но это в каком-то смысле терапевтично, как жутко бы ни звучало. Похороны коллективной памяти о человеке, который никогда не равен ничьей индивидуальной памяти. Мертвые буквально хоронят своих мертвецов. Короче, ничего гуманного.

Подобных экспериментов состоялось немного – как только стало понятно, что подобные конференции ведут прямиком в страдание (никто не должен страдать), смерть, труп и похороны, было решено приостановить исследование. К тому же в случае с нейрозомби возникла еще одна этическая проблема – ни у кого из кластера создателей нейрозомби нет памяти о том, как коллективное воспоминание отреагирует на ситуацию осознания себя коллективным воспоминанием.

Если нейрозомби вследствие перекрестного допроса осознает себя как нейрозомби – не перестанет ли он быть нейрозомби с той самой секунды? И если перестанет – почему он тут же превращается в мертвое тело? Потому что эквивалент осознанного несуществования – это непременно кадавровый артефакт?