Смерти смотрели в лицо

Появился снова, поддерживая раненого. К ним бросилась Мария Афанасьевна. Больного уложили на кушетку, сняли с него фуфайку и гимнастерку. Нательная рубаха в крови, на спине — следы от плетки. Рука прострелена. Чистякова и Тоцкая переглянулись.

— Его необходимо госпитализировать,— проговорила Ирина Васильевна.

— Если вы честный человек, то лечите так, чтобы никто не знал.

Она молча принялась обрабатывать рану. Избитый лежал спокойно, лишь изредка напрягались мускулы на спине.

Они ушли, ничего не сказав о себе. Видимо, бежавшие из-под стражи, пленные. И Чистякова вспомнила последний приказ коменданта: за помощь военнопленным и содействие их побегу — расстрел. Но неужели она могла раздумывать?

И вот Богоявленская спросила у нее: готова ли она помочь партизанам? «Конечно, готова,— прошептала Ирина Васильевна.— Раненым ведь помогла уже... Сколько испытаний выпало на их долю». Перед ней возник лагерь военнопленных на Стандарте. Оккупанты устроили его в сгоревшем заводском клубе. Как живых, видит она четверых моряков. Их ведут под конвоем по улице Куйбышева. В окровавленных тельняшках, руки скручены проволокой. Голую землю сковал мороз. Он перехватывает горло, но моряки поют. В морозном воздухе глухо отзываются их голоса:

Напрасно старушка ждет сына домой, Ей скажут, она зарыдает...

Конвойные подскочили к ним и стали бить прикладами. На миг матросы умолкли. Но вот один из них, встряхнул головой, запел снова. Его поддержали товарищи.

На тротуаре стояли женщины и плакали. Ирина Васильевна была среди них. Вернулась домой и как подкошенная упала на кровать. Слезы душили ее, а губы шептали, словно клятву:

— Нет, русских людей никто не победит... Никто... В медпункт приходили знакомые Ирины Васильевны, пожилые рабочие, проработавшие по полвека и больше на заводе. Сосед-прокатчик прямо сказал ей:

— Жрать нечего, дочка, вот и нанялся. Хоть баланду или кусок хлеба получу. А польза от меня — сама знаешь какая. Советская власть уже пенсию платила. Пришел за бюллетенем, или как он теперь.

Врач дала ему освобождение на три дня.

— Наведывайтесь. Сразу нельзя. Сами понимаете.

— Понимаю, дочка. И на том спасибо,— ответил прокатчик.— Свой человек в нынешнем положении великое дело.

Заглянул в медпункт Иван Михайлович Чернов. Чистякова знала его с тридцать седьмого года. В сороковом он вышел на пенсию.

— Не ожидала, конечно, госпожа докторша,— сказал старик спокойным приглушенным голосом.

— Зачем вы так, Иван Михайлович? — обиделась Ирина Васильевна.

— Да вот вспоминаю молодые годы. Ты, небось, и не знаешь этого? А мне-то что? Господин Кабанов, госпожа Мясоедова. Знаешь, как звучало? — Он усмехнулся.— Не обижайся. В их газетке господский артикул появился. Презабавно, скажу тебе, пишут про нашу жизнь. Хоронят по всем статьям. Читаешь — и вроде бы мы не мы. Жили и ничего не видели. Я-то, старый дурень, оказывается, ничего не понимал. Меня выгнали с производства, сделали безработным, а они, благодетели, пришли и любезно пригласили трудиться на пользу, так сказать, их высочества...

— А кое-кому по душе,— вставила Чистякова.

— Вот именно,— зло отозвался Чернов. — Как твоему соседу по цеху.— Он кивнул в сторону двери.— Ты с ним будь осторожна. Ну, ладно. Может, заглянешь к старухе? На сердце жалуется.

— Забегу, Иван Михайлович.

Чернов жил в одноэтажном заводском доме, обнесенном невысоким штакетом, напротив клуба «Металлург». Еще до революции он слесарил на металлургическом. В годы гражданской войны вступил в партию большевиков. Восстанавливал завод, учился, стал начальником центрально-ремонтных мастерских. Все домны и мартеновские печи слыхали его неторопливый, негромкий голос, когда он приводил свои бригады и ремонтировал огненные гиганты. А вышел на пенсию — и пристали к нему разные болячки. Но он крепился, старался быть на людях. По вечерам стоял у калитки, заговаривал со знакомыми. Рассказывал о младшем сыне — учится на летчика, а дочь будет инженером, в институт поступила...

Не изменил своей привычке и в первые дни оккупации города. Появлялся у калитки. Только прохожих почти не видно, а если показывались, то старались быстрее прошмыгнуть по улице и скрыться в доме. Вымерла Ларинская сторона. Молчал огромный завод.

Однажды в переулке на столбе Иван Михайлович заметил белый листок. Подошел и, щуря глаза, прочел объявление о том, чтобы все рабочие завода вернулись на свои места. «Значит, решили пустить его,— подумал Чернов.— А как бы помешать вам, господа непрошеные? »

За неподчинение приказу немцы угрожали наказанием. «Люди под дулом пойдут, но будут ли работать — бабушка надвое гадала. Нужно быть среди людей. Вести агитацию».

Он попросился на должность инструментальщика в ремонтно-механическую мастерскую. Работа тихая, постоянно люди бывают, можно слово нужное подбросить.

В мастерской Чернов встретил Георгия Прокурова. Лет десять назад он под руководством Ивана Михайловича работал старшим мастером на ремонте доменных печей и кранов.

— Значит, пропитание будем зарабатывать, Георгий Дмитревич? — спросил старик.

— Что поделаешь? Солдаты мы никудышние.