Смертию смерть поправ

ФОМА Умирать и, если можно, спокойно; многое узнав и записав, чтобы другой после тебя, или ты сам, который ЕСМЬ, уж больше не боялся смерти своей, потому что ее нет; это мы должны разузнать с тобой, и умереть мы должны, творец мой, чтобы всем рассказать, что смерти нет. Только ты не торопи меня и себя, нам не надо бояться страха своего, не надо казаться храбрецами, потому что мы не хотим никого судить, так зачем же КАЗАНИЕМ своим мы уж судим их, вершим, что они не поймут нас, и прикидываемся гордыми и сильными? Научиться бы плакать на улицах, не стыдясь своих слез, хорошее бы это было дело, ей-богу; мы вечно друг друга судим, хотя говорим лишь о суде над убийцей, или над сильно на нас непохожим.

Я Фома, боже мой, Фома, что я наделал, зачем я создал тебя.

ФОМА Э, сын мой, брось ты эти штуки, хотел бы я посмотреть на тебя, хотел бы увидеть, как бы тебе удалось не НАЗВАТЬ меня, если я уже давно ЕСМЬ. Ты меня не создал, творец мой, ты меня назвал, обозначил, не ты, так другой, назвал бы себя Фомой, брось ты это, покорись, о чем хлопочешь, ведь я только сейчас сказал тебе, что нам не надо никем КАЗАТЬСЯ, нам надо суметь БЫТЬ, и СТАТЬ, а ты опять гонишь назад суету, словно не вместе мы хоронили мать мою и не вместе подслушивали ее разговоры СОРОКА ДНЕЙ? А ведь она не уставала повторять, и ты хорошо это записал, чтобы покорился Фома, покорился, чтобы бросил суету свою; ужли, мальчик мой, не устала в тебе ложь?

Я В ее голосе была только чистота смысла и чуть маленькое эхо, чистая чистота смысла и печальное эхо, чуть удлинняющее слова, вот и все, что было в ее голосе; там не было страха, не было обольщения, ничего там не было, кроме самого смысла, Фома. ФОМА Да, да, и ведь и ты, и я, мы могли услышать ее только ЧЕЛОВЕЧЬИМИ словами, правда, только ими и никакими иными, потому что других у нас нет, и смысл в них был тоже только наш, ЧЕЛОВЕЧИЙ, без нас, таких как мы есть, хороших или плохих, он был бы другим, ИНЫМ смыслом, иным миром, писатель мой, поэтому и я, который хочет стать Эдипом, первым, буду говорить обо всем лишь этим языком, который ему, Эдипу, был неведом, который он рождал для нас своими многими детьми, и потому все же не смогу я рассказать всей правды об Эдипе и о мире, который ракрылся ему. Это я понимаю, до конца понимаю, но что-то хочет внутри свести меня прочь с ума, плачет обо мне, отпевает меня, ибо знает откуда-то, что никогда я не успокоюсь, что мало мне будет вечно человечьих моих слов.

Я С богом, Фома, с богом, в далекий путь.

ФОМА Давай присядем на дорогу. Вот так, подожми-ка по выше ноги, чтобы вернуться. И чуть-чуть, хотя бы малую малость, давай помолчим.

Снег приходил в долину и говорил, что стаду надо уходить вверх, в горы, где есть трава и тепло, немного горьковатая трава, но все же трава. Этот уговор о том, что снег будет приходить сюда в долину, был подписан между ним и стадом давно, никто не знает когда именно, но все его чтут свято, все знают, но команду дает лишь вожак, который ест снег, пробует его холодноту, и там, уже внутри себя, в кишках, получает ответ о точном дне отхода, который он всегда старается оттянуть, оттянуть как можно дольше, потому что именно в эти дни начинают вставать на ноги дети стада, ломко стоять, падать, если их не держать с обеих сторон. Вероятно когда-то стадо сделало что-то хорошее снегу, потому что он не устает приходить и звать в отход, хотя хозяин стада, все тянет и тянет; никто не знает, что именно было раньше в долине, чем так привязался снег к стаду, но все любят снег, хвалят его за несердитость и терпимость, за понимание их беды с детьми, которые только-только обсыхают к этим дням, а о дальней дороге в горы приходится лишь крепко вздыхать, столько будет с ними мороки, вон смеются своими носами к тебе, снег, и ты таешь на их тепле, прости уж ты их, несмышлей. Мы сделали себе шерсть, снег, она стала густой, почти такой же белой, как ты, или как альбиносы, слыхал о таких, снег, о белых-белых козлах без рогов, и с горбами на спине? Говорят, что и мы когда-то были такими, но что вроде разделились уговорами, что вот ты будешь говорить нам и мы будем уходить в горы, потому мы и стали меньше, а они уходят куда-то в другое место, и как будто им нужны вот такие длинные ноги? Эге, ты смеешься, что я разбавляю тебя беседой, что вроде не понимаю, что надо уходить уже, но что делать, снег, вот с этими малышами, которые совсем не могут идти и по долине, не то что вверх и вверх, вверх, где горькие травы.