Смертию смерть поправ

Раз ты кричишь не просто «а-а-а-а», а буквами и словами по бумаге, раз делаешь фильмы и спектакли, а не прячешься в монастыре, значит надо тебе еще и это? и людишки, и их молва, и их суд? значит, прочны эти связи, крепка пуповина? И хоть ты стыдишься этого и отплевываешься, но что ж поделать — засажена в тебя еще и такая охранность, а значит, и мне можно писать к тебе, а тебе с интересом читать, что я пишу, пусть даже стыдясь своего интереса и отплевываясь.

Я очень много понял про тебя из этой книги, но я хочу написать про три вещи — остальное при встрече.

Во-первых, я понял, наконец, зачем ты хочешь повеситься. Ведь не от тоски, не отчаяния, не от усталости страдать — ведь нет же? Ты просто давно и глубоко обуян СЛАДОСТРАСТИЕМ СМЕРТИ, тайной надеждой, что в ней-то и скрыта Полная мера радости, какой не добыть иначе никак во всем свете, а другой тебе не надо, а без нее жить не имеет смысла. И как это сладострастие описано, боже мой, как я узнаю в этом даже по мелким деталям в сцене с Арахной свои детские мечтания о том, чтобы пришла прекрасная женщина и высекла меня — и эта грустно-понимающая улыбка друг другу, и эти чуть торжественные приготовления, и сладостное заговорщическое слияние друг с другом через боль, страх и стыд, и чтобы все только так, только так! И если такая идея заполняет мозг, ширится, если сладострастие жжет все нестерпимее, а утоление кажется вот оно, рядом, в воде, по которой плывешь, в проезжающем трамвае, в случайном крюке в стене — ведь это все равно, что жить, десять раз на дню касаясь любимой женщины и бесконечно отказывая себе — да, тут нужна страшная сила воли, чтобы удержаться, я понимаю это и преклоняюсь перед тобой. То, как ты всерьез готовишься к этому акту, как проверяешь «готов или нет», как сшиваешь для него по индивидуальному заказу целую философию — это тоже трогает и волнует до слез. И если б я был уверен, что в тот момент, когда табуретка вылетит из-под твоих ног, ты, наконец, испытаешь свою Полную меру, я бы не только не стал тебя отговаривать, но может быть, даже согласился бы к тебе в «пастыри». Но я не сделаю этого и вовсе не из эгоизма иметь тебя подольше живым в своей жизни. Я не сделаю этого, потому что убежден — в тот момент, когда петля уже будет связана, ты не удержишься, взглянешь на себя по привычке со стороны, усмехнешься и все рухнет, Полной меры не будет, и смерть придет в тоске, отчаянии и опустошенности. (Ведь и ты боишься этого, а? и все твои надежды «смочь, суметь» ведь это про то же? про то чтобы не усмехнуться, когда придет пора?) И в связи с этим я хочу написать тебе о второй вещи, которую я понял про тебя — О ГРЕХЕ ГОРДЫНИ.