Смертная чаша весов

Но фон Зейдлиц старалась напрасно. Детектив и так уже не мог думать ни о ком другом.

Остаток вечера и ночи он провел с Эвелиной. Следующий вечер – тоже, как и всю вторую половину четвертого дня своего пребывания в Венеции. Он много узнал о жизни двора в изгнании – если его можно было считать двором, так как на родине все еще на троне был старый герцог и существовал также кронпринц.

Однако Уильям получал и огромное удовольствие от этой жизни. Стефан был интересным спутником. По утрам он знакомил его с закоулками, с отдаленными улочками и каналами, а не только с общеизвестными красотами Венеции, и всегда рассказывал что-нибудь из истории города. Впрочем, славные достопримечательности и произведения искусства тоже не были забыты.

Монк продолжал время от времени расспрашивать барона о Фридрихе и Гизеле, о герцогине и принце Вальдо, о денежных отношениях и проблеме объединения. Он узнал больше, чем когда-либо думал узнать, о великих европейских революциях 1848 года, которые затронули почти все страны на континенте. Они выражались в требовании свободы в немыслимых прежде масштабах и прокатились от Испании до Пруссии. На улицах стояли баррикады, повсюду стреляли, во все города вводили солдат… Везде царили безумные надежды на лучшее, которые потом канули в пучину отчаяния. Только Франция, по-видимому, что-то выиграла. А в Австрии, Испании, Италии, Пруссии и Нидерландах свобода оказалась иллюзорной. Все вернулось на круги своя, к прежнему, если не к худшему угнетению.

А во второй половине дня детектив виделся с Эвелиной. Однажды она сама устроила встречу с ним, и сознание этого наполнило его радостью. У Уильяма было такое ощущение, словно у него выросли крылья. Фон Зейдлиц была так красива, волнующа и забавна и обладала таким талантом наслаждаться жизнью, как никто другой из его знакомых. Она была неповторима и замечательна. Вместе с другими знатными людьми они блистали на званых вечерах и приемах, плавали в гондоле по Гранд-каналу, окликая знакомых, смеялись шуткам и купались в теплом солнечном свете голубой с золотом осени. Оперный театр Ла Фениче был закрыт, но они посещали маленькие театрики, где смотрели пантомимы, драмы и оперетты.

Монк обычно ложился спать в два-три часа ночи, так что с наслаждением оставался в постели до десяти утра, когда ему подавали завтрак. Затем он долго выбирал, какой костюм надеть сегодня, и вновь пускался в погоню за новыми впечатлениями и развлечениями. К такому образу жизни ему было очень легко привыкнуть, и он лишь удивился, как незаметно и приятно можно соскользнуть в ничегонеделание.

Прошло больше недели, когда сыщик вновь встретился с Флорентом Барберини. Это произошло в антракте спектакля, в котором он почти ничего не понимал, потому что актеры играли на итальянском. Уильям извинился и вышел из дверей на площадку подъезда, где стал смотреть, как по каналу снуют туда и обратно лодки и гондолы. Ему нужно было собраться с мыслями, чтобы получше обдумать все, касающееся его миссии и чувств к Эвелине.

Говоря откровенно, детектив не думал, что полюбил ее. Он даже не мог сказать с определенностью, что теперь знает эту женщину. Но ему очень нравилось то возбуждение, которое он испытывал в ее обществе, когда у него учащался пульс и появлялось изумительное чувство остроты удовольствия от окружающего. Его радовало все: еда и хорошая музыка, остроумие и изящество беседы, которую они вели, и зависть, которую он улавливал во взглядах глядящих на него мужчин.

Монк также все время ощущал присутствие на заднем плане огромной, странной, неуклюжей фигуры Клауса. И, может быть, рискованность ситуации и необходимость соблюдать приличия еще больше обостряли удовольствие. Иногда детектив даже чувствовал приближение опасности. Клаус был могущественным человеком, и было нечто в его лице, особенно когда он пребывал в спокойствии, что убеждало: как враг он коварен и жесток.

Но Уильям никогда не был трусом.

– Вам, кажется, понравилась Венеция, – сказал Флорент откуда-то из мрака, лишь слабо иногда освещаемого светом факелов.

Сыщик, поглощенный раздумьями, ночными сценами и звуками, не заметил, как тот подошел.

– Да, – ответил он, вздрогнув от неожиданности, и невольно улыбнулся. – Такого другого города в мире больше нет.

Барберини ничего не ответил.

На Монка повеяло ощущением печали. Он взглянул на смуглое лицо Флорента и увидел не только легко возбудимую чувственность, что так пленяла женщин, характерные залысины и прекрасные глаза, но и одиночество человека, разыгрывающего роль легкомысленного дилетанта, чей ум, однако, болезненно воспринимал разрушение родной культуры и медленное умирание этого пронзительной красоты города. Упадок и гниение уже поразили плоть Венеции, ее сердце. Барберини мог по разным причинам последовать за Фридрихом в изгнание, но он был больше итальянцем, чем немцем, и за его беспечными повадками скрывались потаенные глубины души, которые Монк раньше из-за предубеждения предпочитал не замечать.