Смертники

Русый все еще не оправился от недавно пережитой тревоги. Борода у него спуталась клочьями, и мундир застегнут не на все крючки и пуговицы. А во рту сухо и невкусно, как с похмелья.

Вступив в дежурство, он не заглядывал в камеры: было немного стыдно и почему-то просто страшно. Напрасно убеждал себя, что бояться и тем более стыдиться нечего. Хотел им же сделать лучше и ведь просил не шуметь, не скандалить. Не виноват, что вышло побоище.

С утренней поверкой начальство всегда ходит заспанное и сердитое. Громче, чем обычно, кричит на арестантов, которые не успели вовремя встать и вытянуться в струнку. Иногда сбивается со счета, начинает поверку сызнова, долго ищет по камерам затерявшуюся человеческую единицу.

Сегодня тоже обход затянулся надолго, дошел до малого коридора, когда был уже совсем белый день. Впереди — старший с грифельной табличкой для записи, за ним помощник Семен Иванович, позади еще два надзирателя, — на всякий случай.

Быстро миновали открытую первую камеру, заглянули потом к Жамочке, к телеграфисту с бродягой. По другой стороне коридора пошли назад. В шестом номере старик жалобно и слезливо запросил, чтобы сняли наручни.

Он — человек больной, все кости ноют, и руки давно простужены на работе, а тяжелая цепь въедается в тело, не дает шевельнуться. И ведь он не буянил, не бил дверей. Это все Добрывечер. А он сам сидел все время совсем тихо.

Помощник обещал доложить начальнику, потом заглянул к Иващенке. Пристально и пытливо всмотрелся в обратившееся к нему лицо: рябое, искривленное, с воспаленными глазами. Старший тем временем перешел уже к следующей камере и вдруг тревожно приказал русому:

— Открой!

Когда дверь распахнулась, все разом подались в камеру, вытягивали шеи, стараясь разглядеть через чужие спины, что случилось. У помощника затряслись седые бакенбарды, мелькая перед самыми глазами русого.

— Ты что же смотрел, болван этакий? Для чего здесь поставлен? Мух считать? Да?

Абрам, как будто пытаясь взобраться на покатый подоконник, стоял у окна, едва касаясь доски полуразобранных нар самыми кончиками ножных пальцев. Шея у него вытянулась, как у ощипанного цыпленка, а под коротенькой курчавой бородкой глубоко врезалась петля шнурка, сплетенного из полотняных обрывков. Другой конец шнурка был привязан к пруту оконной решетки. Старший потянул Абрама за руку. Тело качнулось, легкое и одеревеневшее, как тот труп, который выносили вчера вечером из первого номера.

— Пожалуй, всю ночь провисел. А этот?

Все заняты были Абрамом, вспомнили о политическом, только когда помощник, подходя к окну, запнулся за что-то и едва не упал.

Политический лежал на полу вниз лицом с крепко прижатыми к груди сложенными руками. Когда его перевернули на спину, увидели выкатившиеся мутные глаза с густой сетью черноватых жилок на белках, черный и совсем сухой язык, зажатый в конвульсивно стиснутых челюстях.

Старший догадался:

— Очень просто! Сговорились. Сначала тот этого удавил, а потом и сам повесился. На окошке-то тесно было бы обоим.

Тряслись от злобы седые бакенбарды.

— На что ты тут поставлен, я тебя спрашиваю? Целую ночь провисел один — и ты не досмотрел… Вот погоди, попадет тебе на орехи…

Один надзиратель присел на корточки, теребил политического за плечи, как будто думал, что тот только представлялся мертвым и, может быть, еще оживет.

Сняли с петли Абрама, перерезав шнурок шашкой. Шашка попалась тупая, долго пилила, и тело повесившегося колебалось и вздрагивало, вытянутое, плясало страшный и дикий танец смерти.

XIX

Студент пришел. В хорошей темно-синей визитке, тщательно выбритый. Когда, здороваясь, он поцеловал руку Леночки, она почувствовала, что от волос гостя пахнет ее любимыми духами. Тогда, у тетушки, она как-то случайно обмолвилась о своих вкусах, — и студент запомнил.

Сидели в гостиной, ожидая, не придет ли из конторы сам начальник. Леночка не знала, о чем говорить, мяла в руках какую-то открытку, иногда взглядывала на студента, но не прямо в лицо, а ниже, на галстук и манишку со складочками и вышивкой. Галстук был повязан по-модному, каким-то особенно красивым и хитрым узлом.

Гость сам развлекал разговором, вспоминал, как было весело у тетушки, и горячо уверял, что очень дорожит этим новым знакомством. Просил разрешения оставить все церемонии и бывать запросто, когда вздумается. Ведь они немножко даже родственники.

Потом заметил, что Леночка отвечает слишком вяло и односложно и маленькие пальчики слишком нервно рвут и ломают кусочек тонкого картона. Выразил тревогу и участие на своем подвижном лице.

Может быть, он не вовремя? Но пусть она только скажет слово, и он сейчас же уйдет. Главное — без всяких церемоний. Тогда только могут установиться достаточно прочные и милые отношения. Может быть, ей нездоровится? Или какое-нибудь огорчение? Маленькое, домашнее огорчение? Да?

Нет, Леночка совсем не хочет поверять кому бы то ни было свои тайны. Тем более, — эту. А между тем, ей так хочется быть веселой и счастливой, беспорядочно болтать с этим милым человеком, который так приветливо смотрит, обо всем, что только придет в голову.