Смертники

Телеграфист чувствовал себя очень усталым. Ныло все тело, еще не оправившееся после побоев. В прошлую ночь тоже лихорадило, не сомкнул глаз до утра, — и теперь веки смыкались сами собою, тяжелые, как налитые свинцом. И сейчас же замелькали в темноте дремотные образы, проходившие издалека. Они словно сгущались из мрака, осветлялись, переливали почти живыми красками и опять исчезали в однотонном, безличном ничто.

Были и знакомые лица, но неестественно выросшие, как отрубленная голова великана, или совсем крошечные, как морщинистые личики гномов. Их знакомые черты странно искажались, и красивое делалось чудовищным, а уродливое привлекательным. Смотрели и мигали тысячи глаз, и среди них — глаза женщины, когда-то любимой, но вокруг них уродливо искривились жидкие ресницы, облепленные комочками засохшего гноя, и смотрели они не с любовью, а с ненавистью.

Как будто все доброе переродилось, пришло к своему собственному отрицанию, к крайней черте безобразия и порока.

Ползли в желтом светящемся тумане чудовища на низеньких кривых лапках с мягкими перепонками меж скрюченных когтистых пальцев. Чудовища, похожие на древние порождения земли, давно смытые веками. Разевали смрадные пасти, дразнили раздвоенными змеиными языками, с которых, дымясь, капал яд и горел в тумане бурым огнем. Вились среди них, любовно прижимаясь к скользким слизистым спинам, нагие и прекрасные женщины, окутанные, как сетью, длинными прядями своих рыжих волос, и сладострастно ловили открытыми розовыми ртами пылавшие капли яда. Во всей своей прелести эти женщины были бесконечно близки безобразию чудовищ, с наглым хохотом уничтожали границу между добром и злом, между ложью и истиной.

Проползали чудовища, были совсем близко и, когда почти обжигал уже жар их дыхания, бесследно таяли в темноте, и только разрозненные светлые точки прыгали здесь и там, холодные, но яркие, как светлячки в летнюю ночь.

Телеграфист бормотал сквозь дремоту бессвязные слова, и губы у него складывались в гримасу отвращения. Но свинцовые веки не открывались, и истомленное тело не могло сбросить тяжести кошмаров.

Как владетельный князь вслед за своими лакеями и прислужниками, выступил вслед за чудовищами огромный, круглый, отвислый живот светло-зеленого цвета, весь в шерстистых бородавках и трещинах шелушащейся скользкой кожи. Коротенькие, широко расставленные ножки подпирали живот, коротенькие бескостные ручки с пальцами, сложенными, как у молящегося пастора, удобно и сыто лежали сверху. А голова еще скрывалась в темноте и, постепенно выделяясь, все же оставалась неясной, почти невидимой и в то же время жутко понятной.

Совсем близко подошло чудовище, навалилось жирным бородавчатым животом, протянуло коротенькие, но цепкие руки. И длинные пальцы вытянулись еще длиннее, сначала змеились, как навозные черви, потом превратились в скользкие тоненькие веревки. Грубые, пеньковые, с узелочками и занозами, но живые. Сами свивались в крепко связанные мертвые петли, алчно ловили что-то, захлестывали со скользящим шорохом.

Яснее рисовалось выглядывавшее из-за зеленой горы живота лицо, и теперь было видно совсем уже хорошо, что это — лицо палача и в то же время лицо дьявола. И, как лик дьявола складывается в воображении из тысяч других лиц, которые таят в себе что-нибудь гнусное и отвратительное, так и лицо палача не было лицом Иващенки или кого-нибудь другого, третьего, четвертого, а походило на всех, и от всех взяло то, что клеймило их позором.

Сочно и жадно похихикивало жирное чрево с двувидной головкой, и алчно шелестели пальцы-петли. Представлялись умножающимися, беспрестанно переплетаясь, играя узорами смерти, бессчетно мелькая захлестывающимися кругами.

Как будто весь мир могло вместить это набитое, лопающееся чрево: всю алчность, все сладострастие, всю трусость, всю злобу. И, поглотив все, накрылось головкой полупалача и полудьявола, с ленивым урчанием переваривало пожранное и играло захлестывающимися петлями.

Тяжелый, как гора, все сильнее наваливался живот, слишком массивный для коротеньких ножек. Телеграфисту было трудно дышать, и неистовое отвращение вместе с предсмертным ужасом овладевало им по мере того, как все ближе к лицу выпячивалась чешуйчатая, усеянная бородавками, кожа. И совсем уже близко скользили петли с простым, давно знакомым запахом дешевого мыла, и тянулись к шее.

Телеграфист откинул голову назад, чтобы петля не могла захватить, закричал громко и пронзительно. Кошмар исчез, только по-прежнему мучительно болело тело, как будто придавленное огромной, но мягкой тяжестью, и дыхание с трудом вырывалось сквозь сжатое судорогой горло.

— Что вы? — тревожно спросил бродяга. Приподнялся было, стараясь заглянуть в лицо телеграфиста, но сейчас же опустился опять со злобным стоном.

Телеграфист стер со лба липкий пот.

— Напугал вас, простите… Пустяки, конечно. Сон привиделся. Кто-то давил меня. Хотел захлестнуть.

— Кто же?

— Дьявол… Палач… Не знаю… Нет, все.

— Все? — не понял человек без имени.