Смертный приговор

Вдруг знакомый лик бородатого, его ярко-желтый профиль увиделся Абдулу Гафарзаде так четко, будто был высечен на розовом граните, и бородатый мужчина в апрельский день на кладбище Тюлкю Гельди так смотрел на Абдула Гафарзаде, будто один горюющий человек нашел на свете другого горюющего человека. Нет, Абдул Гафарзаде ни за что не хотел стоять вот так, лицом к лицу с ярко-желтым взглядом бородатого, ни за что не хотел вспоминать страшную, дождливую зимнюю ночь, но когда ноги несли его к этому белому мрамору, к этому розовому граниту, он знал, что все кончится именно так, что жуткое воспоминание вновь посетит его, пройдет перед глазами, снова его состарит, снова его убьет...

Ярко-желтый взгляд, как сильный магнит, вытягивал из Абдула Гафарзаде всю душу, и Абдул Гафарзаде действительно чуть ли не погибал.

Бородатый обладатель ярко-желтого взгляда был Николай Романов: бывший император Николай II, и желтизна была желтизной золота - глядящий сейчас с розового гранита лик Николая II был ликом с золотых десяток, золотых пятерок, и в кладбищенской тишине в апрельский день бесчувственное, застывшее ярко-желтое лицо Николая II вдруг задрожало, шевельнулось, и Николай II, внимательнее вглядевшись в стоящего перед ним высокого, крупнокостного смуглого человека в толстых очках, спросил:

"Как дела?"

Абдул Гафарзаде все ясно расслышал, хотя слова доносились как из другого мира, они были нездешние, а в голосе была страшная боль, все горе мира, боль и горе, конечно, были болью и горем судьбы самого Николая Романова, но голос сочувствовал и Абдулу Гафарзаде:

"Как дела?"

Ярко-желтый лик с чувством самого глубокого сожаления, как самый близкий товарищ по несчастью будто делил горе Абдула Гафарзаде:

"Все есть, а ничего хорошего нет... да?"

Потом ярко-желтое лицо застыло, ярко-желтые глаза без зрачков перестали смотреть и видеть, желтое лицо понемногу растаяло на розовом граните, исчезло...

У Абдула Гафарзаде было много тайных дел, но среди всех его тайн была одна такая, о которой никто на свете не знал и, конечно, никто на свете не узнает; ее, как видно, не знал и сам Аллах, потому что если бы знал, то не допустил бы...

Шесть лет назад, 27 декабря, в самый разгар зимы, в Баку лил сильнейший осенний дождь, его шум до сих пор не выходит из памяти Абдула Гафарзаде и, сколько бы он ни жил, никогда не забудется. Конечно, дождь всего только дождь, но в душе дождя, лившего в черный день 27 декабря, в безжалостный, палаческий день, звучал навсегда впитавшийся в сердце Абдула Гафарзаде особый ритм, особый стон, полная безнадежность: безумный вопль Гаратель, рыдания Севиль и плач родственников и знакомых были по одну сторону, а тот особый ритм, особый стон, полная безнадежность в шуме сильнейшего дождя - по другую.

Ордухан ушел за неделю, ушел от гриппа, бедняге, видимо, так на роду было написано. Грипп дал осложнение на почки, и никто не мог спасти ребенка, даже академик Иван Сергеевич Фроловский, которого Василий и Мирзаиби срочно, в течение дня, привезли из Москвы, - осмотрев Ордухана и взглянув на рентгеновские снимки, сказал: "К сожалению, поздно..." И в тот же день Василий и Мирзаиби проводили академика самолетом в Москву.

Абдул Гафарзаде устроил сына на юридический факультет Азербайджанского государственного университета, чтобы он стал прокурором (весь облик, красота бедняги Ордухана будто говорили: сделай меня прокурором!), но потом изменил свое мнение - Ордухан должен работать на партийной работе, быть первым секретарем райкома (разумеется, в одном из районов Баку!), потому что в Советском Союзе не было должности лучше, чем секретарь райкома. Заработки директора ресторана, начальника цеха, директора универмага все вместе были ничто в сравнении с доходом секретаря райкома, а уважение и почет - само собой: депутатство, ордена, великолепные санатории ЦК КПСС, машина, шофер-слуга... И потому после окончания университета Абдул Гафарзаде оставил ребенка в аспирантуре, пусть защитится.

Ты играй что хочешь, посмотришь, что твоя судьба сыграет... Ордухан был прекрасным спортсменом (настоящим спортсменом!) играл в сборной волейбольной команде Азербайджана, трижды играл в сборной СССР и за несколько дней до болезни опять получил из Москвы приглашение на тренировки сборной СССР.