Смешные люди

Даже старик-отец, к которому она переехала, писал о ней:

«Враг рода человеческого поселился у меня теперь в доме, и мне самому в нём жить нельзя…»

У Достоевского есть такой отрывок, написанный, правда, года за два-три до знакомства с А. П. Сусловой: «Красавица первостепенная; что за бюст, что за осанка, что за походка. Она глядела пронзительно, как орлица, но всегда сурово и строго; держала себя величаво и недоступно. Она слыла холодной, как крещенская зима, и запугивала всех своей недосягаемой, своей грозной добродетелью…

‹…› И что ж? Не было развратницы развратнее этой женщины… Она была сладострастна до того, что сам маркиз де Сад мог бы у неё поучиться… Да, это был сам дьявол во плоти, но он был непобедимо очарователен».

Скорее всего, этот портрет написан Достоевским с его первой жены, Марии Дмитриевны, той самой чахоточной, которую он не хотел бросить ради Сусловой. Жена изводила писателя своими изменами, нападками на его близких, а также ревностью.

15 апреля 1864 года Федор Михайлович сообщал старшему брату:

«Сейчас, в 7 часов вечера, скончалась Марья Дмитриевна и приказала всем вам долго и счастливо жить (её слова). Помяните её добрым словом. Она столько выстрадала теперь, что я не знаю, кто мог бы не примириться с ней».

В ночь после смерти жены он внёс в записную книжку:

«Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?»

И ещё:

«…человек стремится на Земле к идеалу, противоположному его натуре. Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, т. е. не приносил любовью жертву своего Я людям или другому существу (я и Маша), он чувствует страдание и назвал это состояние грехом».

И наконец, откровение пророка:

«…человек есть на Земле существо, только развивающееся… не оконченное, а переходное… Следственно, есть будущая, райская жизнь.

Какая она, где она, на какой планете, в окончательном ли центре, т. е. в лоне всеобщего синтеза, т. е. Бога? – мы не знаем».

…Представилось, как писатель, оторвавшись от записной книжки, испуганно посмотрел в темень окна, за которым вдруг заскулил ветер. А потом, как будто разглядев за этим окном меня, сказал:

– Знаете ли вы, как любят! – Голос его дрогнул, и он страстно зашептал: – Если вы любите чисто и любите в женщине чистоту её и вдруг убедитесь, что она потерянная женщина, что она развратна, – вы полюбите в ней её разврат, эту гадость, вам омерзительную, будете любить в ней… Вот какая бывает любовь!

Я ничего не ответил, но подумал: «Почти во всех его поздних романах появляется этот новый женский образ». Тоска ущемила меня. В ночь после смерти Маши и Достоевскому было тоскливо, ведь беда его за сердце кусала… Схоронив жену, Фёдор Михайлович бросился к брату – «он один у меня остался, но через три месяца умер и он».

…Все эти печальные события вползут в жизнь писателя через несколько лет после выхода первого номера журнала «Время». А сейчас Достоевский хотя и разрывается между двумя этими женщинами – Марией Дмитриевной и Аполлинарией Сусловой, – но он любит, мучительно любит, строит планы и работает. Он точно знает, что профессиональны не политики и убийцы, а литераторы.

Глава двадцатая

О, русские литераторы! Всё-то они подмечают:

«В юности Достоевский написал: «Человек есть тайна»; в зрелости, исходя из горького своего опыта, чуть-чуть уточнил блистательный афоризм: «Человек есть существо, ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его определение».

Выйдя из Омского острога, Федор Михайловичуже чуть ли не кричал: «Я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных».

Конечно, сомневался не только Достоевский. Сомневался, хотя и по другому поводу, даже ошибался, друг его юности Некрасов. Сотрудник журнала «Современник» Павел Ковалевский рассказывал:

«Лучшего редактора, как Некрасов, я не знал… умнее, проницательнее и умелее в сношении с писателями и читателями никого не было… Знание вкусов читателей не без своеобразного юмора.

– Читатель ведь чего хочет. Он хочет, чтобы повесть была поскучнее; серьёзная, дескать, повесть, не какая-нибудь, – а учёная статья – чтоб была повеселее: он прочитать её может.

Никогда он не ошибался в выборе рукописей… Ошибся он один раз, зато сильно, нехорошо и нерасчётливо ошибся, с повестью Достоевского, которая была точно слаба, но которую тот привёз с собой из ссылки и которую редактор… уже по одному этому обязан был взять.

– Достоевский вышел весь. Ему не написать ничего больше, – произнёс Некрасов приговор – и ошибся…

– Если так, – решил Достоевский, – я заведу свой собственный журнал.

И тоже ошибся…»

Не думаю, что Федор Михайлович и его брат допустили ошибку. По крайней мере, в начале издания журнала они действовали, как шахматисты, просчитывающие свои ходы наперёд. Это потом «Роковой вопрос» – статья, посвящённая польскому восстанию, – стал для них действительно роковым, но сейчас…