Смешные люди

Вскоре я уже потягивал чай с молоком, разглядывал старую, намоленную икону и думал: «Посмотришь на неё – и неизживаемая радость в сердце поселится». Действительно, словно чары сняли с меня, стало как-то тепло, и я улыбнулся.

Книга ладилась, всё теперь получалось. Наверное, оттого что я вернулся в отчий дом? По-моему, только здесь я и владел искусством не ошибаться. Именно здесь укрывался от всего вилявого и межумочного, обезличенного. Самоодолевал, воспитывал себя.

…Быстро три недели миновали – как жёлтый листок с дерева упал.

Наступили осенние простудные дни, и мы засобирались домой.

Ветер-свистун провожал нас.

Бабушка расцеловала меня, а внука ещё и перекрестила. Взгляд её затуманился, затосковал.

Глава восемнадцатая

«Спасибо тому, кто изобрёл сон… Одним только плох крепкий сон: говорят, что он очень смахивает на смерть».

Иногда во сне я составляю планы сражений и почему-то разбиваю именно немцев. Сегодня мне приснилось, что я взял языка. Это был тучный эсэсовец, с румяным, пожалуй, даже побагровевшим, лицом. Он ощетинился, обругал меня матерком, ткнул в мою сторону пальцем, крикнул:

– Думаешь, победил, краснопузый?.. Э-э нет, мы ещё встретимся!

В тонких ехидных губах немца застряла улыбочка.

«Что-то он разговорился!» – трепыхалась мысль.

Молча я свалил его с ног, перевернул на живот и, придерживая коленом, связал руки ремнём. Потом, подталкивая автоматом, повёл в штаб. Немец больше не улыбался, видимо, страх костенил его волю. Мы миновали развалины и вышли к Волге.

Воронёная сталь реки притягивала взгляд, я взвёл затвор и сказал:

– Пей, гад! Ты же хотел пить…

Вряд ли я пристрелил бы ценного языка, наверняка довёл бы его к своим, но об этом я уже не узнаю, потому что меня разбудила жена.

– Алёша, ты всё воюешь?

– С чего ты взяла? – произнёс я свистящим шёпотом.

– Твоё лицо стало неестественно бледным, я испугалась… Я всегда боюсь, когда ты так крепко спишь…

В окно осторожно царапался рассвет.

Марина хотела взять халат, но я притянул её к себе.

– Подожди!

– Зачем?

– Ты такая красивая в этом свете.

– Правда?

Я улыбнулся глазами и сказал:

– Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа…

– Пастернак?

– Нет, Маяковский.

– Ах, теперь Маяковский… – Марина поймала мои губы и жадно поцеловала.

…Некоторое время я ещё чуял аромат жены, видел её золотые предплечья. Потом пошёл в ванную.

Пока побрился, жена с сыном уже совершили нападение на свой завтрак и поджидали меня, обмениваясь планами. Фантазировали долго и наконец решили начать первый день Марининого отпуска с планетария.

«День промыт, как стекло…»

Улицы опожарены таким солнцем, которое бывает только бабьим летом.

Возле библиотеки имени Горького – студенты.

Две светло-жёлтые девицы и чернявый юнец в солнцезащитных очках отделились от своего роя, перелетели через дорогу и очутились в кафе, где мы наслаждались мороженым.

Загудели.

Настроение студентов передалось посетителям, вокруг сделалось шумно, и мы оставили уже не уютное кафе.

Не успели и глазом моргнуть, как Артемий заманил нас в магазин игрушек. Пришлось сдаться на милость победителя, который со знанием дела выбрал самый большой водяной пистолет, а ещё мыльные пузыри, пластилин и свисток. Совершив ритуал расставания с деньгами, мы отправились туда, куда сын всякий раз входил с каким-то благоговением, – в Волгоградский планетарий.

Из-под сумрачных сводов планетария опускалась негромкая музыка.

Это была фа-минорная хоральная прелюдия И.-С. Баха. Я не спутал бы её ни с какой другой, ведь именно она звучала в «Солярисе» Тарковского.

Впрочем, Бах звучал во многих фильмах Андрея Арсеньевича. Я люблю и «Зеркало», и «Ностальгию», и особенно его «Солярис». Может, поэтому сейчас и вспомнилась-вспыхнула фраза из «Соляриса»… Я повторил её вслух, но Марина не расслышала.

– Человеку нужен человек, – повторил я громче.

– Так ты меня любишь? – спросила она.

– Люблю.

– Ты не говорил мне об этом…

– Не было повода.

– Значит, не было? – Марина ущипнула меня, и Артемий, улыбаясь, проделал то же самое.

Мне было хорошо здесь и сейчас, я обнял жену и сказал:

А в небе, лучик серёжкой вдев в ушко,
звезда, как вы, хорошая, –
не звезда, а девушка…
А там, где кончается звёздочки точка,
месяц улыбается и заверчен,
как будто на небе строчка
из Аверченко…

Сын указывал на планеты и давал им свои собственные названия.

Он требовал, чтобы мы тоже их заучили и повторяли за ним.

Водяной пистолет он держал так, как Фернан Магеллан шпагу, выставив вдаль. Над тонким его лицом пламенели взлохмаченные волосы. Казалось, что это он – пионер кругосветки и что сию минуту произнесёт историческое: «Тихий океан!»

– Какие у вашего мальчика, – послышался знакомый женский голос, – прекрасные дымчатые глаза!

Я обернулся.

По лестнице поднималась Андреева, а за нею, перешагивая через две ступеньки, Иван Гулевич.

Пожимая Ване руку, заметил небольшой белый шрам и татуировку «За ВДВ!»