Смятение

Ныне, спустя год, она, мучаясь над дилеммой, то ли пропустить несколько дней с Рейчел, то ли Тельму подвести, дивилась, до чего же была непозволительно наивна. Намерения, затрагивающие других, далеко не просты, они лишь кажутся такими, когда человек задумывает что-то сам по себе, но стоит только на сцене появиться другим главным героям, как простейшие побуждения извращаются конфликтом. Ей вовсе не удалось уладить свои отношения с Тельмой, хотя она, несомненно, пыталась. Только Тельма выказала какую-то упругую сопротивляемость, принимая все, что говорила Сид, или скорее встраиваясь в любую придуманную той схему, а после обращая ее к своей собственной выгоде. Так, когда Сид произнесла свои реплики о прекращении любовной связи, начав с не совсем честной причины, что ее продолжение повредит Тельме, девушка приняла это, разразившись плачем, но потом опять пришла к Сид со словами, мол, ей все равно, что с нею будет, лишь бы они по-прежнему могли быть вместе. Когда Сид в сильном смятении попыталась объяснить, что на самом деле не любит ее и не может уживаться с неравенством их чувств, Тельма (в очередной раз разразившись плачем) согласилась, что так было бы неправильно. Но потом вернулась, сообщив, что, как она выразилась, по зрелом размышлении (ох уж эти убийственные ее зрелые размышления!), ей а) неважно, любит ли Сид ее так же, как она любит Сид, и б) по ее мнению, Сид должна любить ее больше, чем она, Сид, осознает, коль скоро так сильно печется о ее чувствах. Она сделает в точности все, чего бы Сид ни понадобилось, твердила она, а положение как было, так и оставалось болезненным компромиссом или скорее более или менее таким, каким устраивало Тельму, думала теперь Сид. Она приходила и раз в неделю оставалась на ночь, когда порой они ложились в постель. Она по-прежнему прибиралась в доме, вникала во все хозяйственные нужды, упражнялась в игре на фортепиано, училась играть на скрипке и разыгрывала сонаты с Сид. Однажды Сид попыталась избавиться от нее, заявив, что всему этому надо полностью положить конец. Это случилось тогда, когда Тельма спросила: не любит ли она кого-то еще, «вашу подругу Рейчел Казалет, например»? – и Сид солгала. Инстинкт подсказал: рассказывать Тельме хоть что-то об этом было бы в самом деле опасно, однако ложь ослабила ее позиции. Она разделяла их, хотя и чувствовала, как настойчиво любопытство Тельмы в отношении Рейчел. Это означало, что приезд Рейчел становился делом рискованным: она уже не могла полностью положиться на то, что Тельма будет держаться в сторонке, с тех пор, как та однажды заявилась, когда Рейчел была в доме, и величайшей удачей было, что Сид увидела ее входящей в калитку палисадника. Было утро, и Рейчел принимала ванну. Сид поспешила вниз по лестнице и встретила Тельму у входной двери.

«Я бы не пришла, раз уж вы мне не велели, только я свой кошелек оставила со всеми деньгами в кухне на полке. Я мигом сбегаю вниз и возьму его. – Потом, заметив недовольство Сид, добавила: – Я, честное слово, не побеспокоила бы вас, только мне не протянуть бы целых три дня совсем без денег».

Когда она ушла, у Сид мелькнула мысль, что Тельма оставила кошелек нарочно, – мысль низменная, но не невероятная.

Нет – не получилось и, похоже, никак не предвидится никакого легкого выхода. Скорее, сложившееся положение зажило своей жизнью, и единственный способ, каким она могла остановить ее развитие, было сказать Тельме, чтобы она попросту уходила и никогда больше не возвращалась. Что помешало ей поступить так? Да то, что всякий раз, когда эта мысль приходила ей в голову, на нее набрасывались все виды возражений, и если с каким-нибудь одним из них у нее хватало сил разобраться, то вместе они составляли непреодолимое препятствие. Во-первых, в том, что все вообще началось, вина была прежде всего ее: стоило ей только устоять против прелестей Тельмы, сохранить свою верность Рейчел, и все оказалось бы куда более поддающимся решению: ученица с любовным заскоком – с таким ей уже доводилось успешно справляться. Потом она не могла не ставить себя на место Тельмы. Понимала, что за чувство вызывает в тебе неразделенная любовь; понимала – лучше многих – мучительное разочарование, когда та оказывалась безответной. А главное, она понимала, что неким ужасным образом тут замешано ее тщеславие: то, что тебя так холят, что ты так нужна, это одновременно и утешало, и ободряло. Годы, проведенные ею со своей сестрой Эви, напрочь отмели людей, которые могли бы стать друзьями, до появления Тельмы она свыклась с тем, что жизнь должна проходить в одиночестве, если не считать работы, теперь же она размякла – мысль о возвращении в дом ночь за ночью пустой, об утрате неоценимого удовольствия исполнять музыку с кем-то, с кем можно поговорить о чем угодно, от Шумана до мелочей повседневности… Было ново и соблазнительно ощущать на себе заботу в том, с каким усердием проявляла заботу Тельма.