Смятение

Оказавшись в пути, она почувствовала облегчение. Оставлять Джули было всегда тяжело: когда девочка была поменьше, то едва ли замечала это, зато тогда она страдала. Теперь, по сути весь этот год, Джули капризничала, даже когда мать на день в Лондон уезжала, хотя Эллен и утверждала, что потом очень быстро успокаивалась. А с Уиллсом и Роли она в самом деле не единственный ребенок. «Хотя и останется моим единственным ребенком, полагаю», – подумала Зоуи.

Возможность на несколько ничем не прерываемых часов остаться наедине с собой была практически единственным в этих поездках, чего она ждала с удовольствием, и вот дождалась: она могла позволить себе роскошь подумать о себе самой, прикидывая такое, что разные члены семейства Казалет отнесли бы либо к эгоистичному, либо к нездоровому, либо к тому и другому разом. Что с нею станется? Ей двадцать восемь лет: не может же она провести остаток жизни в Хоум-Плейс, работая приходящей медсестрой-любительницей, приглядывая за Джули, – помогать Дюши, шить и перешивать одежду, стирать, гладить, ухаживать за инвалидами в доме (Бригом и тетей Долли), слушать нескончаемые сводки новостей о войне по радио. Войне, о которой все говорили, что та, скорее всего, кончится через годик-другой, завершится через какое-то время после открытия «второго фронта», хотя никто не ожидал этого раньше следующей весны. Конец, впрочем, еще не так давно казавшийся невообразимым, уже определенно виден. И что тогда ей делать? Годы привыкания к непрестанному теплому пульсу семейной жизни, которая для родни мужа казалась такой естественной и необходимой, истощили в ней предприимчивость: мысль вернуться в дом на Брук-Грин и жить самой по себе с Джули казалась безрадостной. Ведь она больше уже не ждала, что Руперт вернется, сейчас, в поезде, была вольна признать это. Дома ее окружали люди, которые, даже если втайне и соглашались с ней, никогда бы того не признали, хотя бы не по чему иному, как по всеобщему пребыванию в плену у неизменной веры Клэри в то, что отец жив. Конечно, она ощутила чудесное облегчение, когда тот француз доставил весточку от него. Она рыдала от восторга и радости. Только то было два года назад, два года без какого-либо признака того, что он еще жив. Этим летом руководителя французского Сопротивления замучили до смерти в гестапо. Об этом сообщили в девятичасовых новостях – никто не сказал ни слова, но в комнате стало не продохнуть от невысказанных тревог. Она, помнится, раздумывала, сколько времени кто угодно будет продолжать укрывать его, если будет знать, что рискует – в случае обнаружения беглеца – претерпеть пытки, прежде чем умереть. Клэри тогда в комнате не было.