Смирительная рубашка для гениев (СИ)

- Весь мир дурдом, - подтвердил Акунин и умолк.

Какие известные, знаменитые писатели прячутся в этой кромешной тьме забвения. Они уже путают свои фамилии и не осознают смысл своего существования. Ко мне вновь вернулось чувство былой гордости. А ведь никто не поверит, что я сидел в карцере с Сорокиным и Акуниным, а еще с двумя Пелевиными сразу. Это же надо, каких столичных звезд заманили в петербургскую психушку!

"Звезды, а во мраке не светят" - почему-то подумал я.

- Ты давно с воли? - поинтересовался первый Пелевин.

- Да не очень, - мне было трудно уже вспомнить, когда я пришел в больницу, хотя сейчас казалось, что предыдущее мое отделение с больными общих психических заболеваний и была настоящая воля.

- Ну, и читают меня там? - поинтересовался Пелевин.

- Почитывают, вот книжка у вас недавно новая вышла. Ну, в том смысле, что под вашим именем. Да и кино поставили. А вот Акунин так одну за другой книжки струячит.

- Значит, читают, - удовлетворенно проговорил Пелевин. - Про что книжка-то моя последняя?

- Да тебя козла никто читать не собирается! Ты же не Пелевин, ты самозванец! - донесся возмущенный голос другого Пелевина.

- Ну ты, гад, у меня сейчас схлопочешь! - пригрозил первый Пелевин и, судя по звуку, куда-то пополз.

Раздался чей-то взвизг.

- Коэльо, ты, что ли, тут развалился?! - воскликнул первый Пелевин. - Вот басурман хренов!

- Я не понимай, что хотят от я, - сказал кто-то в темноте на ломаном русском языке. - Что есть басурман? Я не понимай русский варвар...

- Ты у меня, Коэльо, тоже схлопочешь, если будешь про русских людей плохо говорить.

Голоса стихли, как видно, Пелевин передумал пробираться к своему двойнику.

- Слушай, а что это тут за Коэльо? Неужели тот самый? - шепотом поинтересовался я.

- А какой же еще? Сам Паоло. В нашу бесплатную государственную программу по блату пролез. У него в Кремле знакомый.

- А-а-а... - протянул я, все еще не веря в то, что это действительно всемирно известный Паоло Коэльо. - А у него тоже, что ли, число есть?

- А как же! Числа всем присваиваются. У Коэльо число простое - Ноль. Да, Коэльо? Ты же Ноль? Такое у тебя число?!

- Ес, - ответил из темноты Коэльо и еще добавил что-то на непонятном латиноамериканском языке, должно быть, матом.

- Я тебя научу, басурман, на русском говорить! - вслед за окриком раздался звук подзатыльника.

Коэльо никак не ответил на хамство, только привычно хмыкнул.

- Тут иностранцев полно, - вдруг сказал грубый голос, положивший конец спору двух Пелевиных. - Вон Дэн Браун хренов дрыхнет, он все время дрыхнет.

- Что неужели тот самый, который "Код да Винчи" написал?!

- А какой же?

- О! Ес, айм Дэн... Спа-сыбо, до-свида-ныя... - сказал кто-то из тьмы с сильным американским акцентом.

- Ну, этот еще язык Достоевского и Пелевина не выучил, - встрял первый Пелевин, - только "спасибо" и "до свидания" знает.

- Спа-сы-бо, - понимая, что говорят о нем, повторил Дэн Браун и замолчал.

- Тут много иностранных подданных, - вступил в разговор надтреснувшим голосом Сорокин. - По обмену. Американский дурдом нам своих писателей на исправление, мы им своих отправляем. Культурный обмен.

- Или точнее - обмен культурами, - вставил кто-то из темноты.

- Знаешь, какой у них там сервис?! Палаты пятизвездочные, кормят икрой и лобстерами, выпивка ежедневно... Каждый попасть мечтает.

- Да одно только начальство ездит - председатели союзов да председатели секций...

- У них сервис, а у нас зато лечение писателей лучшее в мире, - сказал кто-то незнакомый, и все стали тут же поддакивать. Мол "да", хоть и жизнь хреновая, зато лечение у нас лучшее в мире: ни в одной Америке так писателей не лечат, особенно в Латинской.

Видно было, что здесь собраны патриоты своих психбольниц. Разговор как-то сам собой закруглился, завял, и все погрузилось в первоначальную тишину.

Глава 2

ЖИЗНЬ ЗНАМЕНИТЫХ ЧИСЕЛ

Я сидел, закрыв глаза, привалившись спиной к стене. Сколько времени прошло с того момента, как меня загнали в эту темноту, я не знал, не знал и того, сколько времени мне осталось провести в этом наполненном людьми карцере. Иногда казалось, что карцер огромен, как футбольное поле и полон писателей, молча сидящих на мягком полу. Иногда наоборот, что я один, что разговор с сокамерниками причудился, и в темноте кроме меня никого нет. Прислушивался, но слух мой не улавливал ничего, кроме давящей на перепонки тишины и ударов собственного сердца.