Смотри, я падаю

– У тебя есть там наверху какой-нибудь сарайчик или что-то? Ты можешь там ночевать?

– Домик на колесах. Но спать там? Нет, нет. Нет туалета. Душно. Но можно. – Она вытаскивает иглы, одну за другой, и напряжение в его плечах, о котором он и не подозревал, отпускает. Потом она массирует ему голову, и он засыпает под ее послушными пальцами. Или это другой тип бодрствования? В любом случае это пустота. Даже Эммы там нет.

Она делает паузу, а потом использует какое-то масло с мятой, и он вдруг опять в машине у терминала аэропорта Арланда, и дождь стучит по крыше. Жвачка с запахом мяты. НЕ УХОДИ, – вздрагивает он.

– Все о’кей, мистер Тим?

– О’кей.

Она закончила.

Еще, хочется ему попросить. Но она уже вышла и оставила его одного в процедурной.

Он лежит еще несколько минут. Потом встает, на несколько секунд чувствует головокружение. Одевается и в крошечной ресепшен платит пятьдесят евро. Она берет купюру и протягивает ему белый пластиковый мешочек.

– Булка, – говорит она. – Приготовленная на паровой бане. Я знаю, что тебе очень нравится.

– Спасибо. Обожаю.

Она ухмыляется.

Они снова расцеловываются в обе щеки.

– Не жди так долго следующего раза, мистер Тим. Очень плохо сегодня. Очень плохо.

– Я слышу и слушаюсь, Май.

Он выходит на солнце, идет в сторону рынка. На какой-то миг чувствует себя легким, но эта легкость пропадает, когда он проходит мимо сидящих за уличными столиками людей. Людей, которых забыли и обогнали в самой их сущности, экзистенциально. Никакие иглы на свете не могут дать ему легкость, избавить от этой тяжести бытия.

Боль в затылке, однако, исчезла, никакая боль больше не отдает в руки, и нет покалывания в кончиках пальцев.

Урна для мусора.

Он оборачивается. А вдруг Май Ва вышла за какими-то покупками и идет за ним следом?

Ее не видно.

Он выбрасывает пакет с булкой, сваренной на пару, в урну, и тот мягко приземляется на связку перезрелых бананов.

На часах половина восьмого, Тим лежит на кровати. В доме тихо и спокойно, никаких скандалов, никаких плачущих детей, никто не доставляет пиццу на дом из пиццерии «Пицца Тони».

Он ждет сигнала домофона. Днем становилось все жарче, и тепло сохранилось до сих пор. Вентилятор работает с трудом, и духота в комнате густая и липкая, как желе. Он голый до пояса, но это слабо помогает. Он кладет руки на грудь и чувствует гладкую от пота кожу.

Милена едет, заглянет к нему по пути на работу. Ему хочется, чтобы она появилась сию минуту, хочет увидеться с ней снова.

«Ты можешь приехать сегодня?» — написал он только что. Она быстро ответила.

«Вечером перед работой». – И вот уже слышится глухой, упорный звук домофона, он встает, проходит сквозь желе. Гардины в гостиной задернуты, горит лампочка на комоде, освещая бледным светом его дом.

Он прижимает ее, и скоро они уже в постели, нагие, она – теплая и потная, мягкая под его руками, именно так, как ему хочется, и она шепчет: «Да, именно так, cariño[69].

Он сдерживает свое желание, борется, чтобы ее оргазм наступил раньше, чем его. Тим, думай о чем-нибудь другом, отвлекись, но ведь весь смысл как раз в том, чтобы он не думал ни о чем другом.

Она уже близка, вот, вот, она поднимает руки к потолку, помахивая пальцами, будто желая распространить чувство до самых кончиков пальцев и дальше – к потолку, и еще дальше – в вечерний воздух города.

Он задерживает дыхание. Ее лицо сморщивается, живот сводит одна долгая судорога, она тоненько скулит, и ему хочется знать, что она испытывает, чего ему не дано. Потому что когда он сам достигает высшего пункта, то все происходит жестко и быстро, коротко и глухо, слишком расплывчато, и оба они – горячие и потные, сердце лихорадочно бьется, в висках стучит, и вот они уже неподвижно лежат, пытаясь отдышаться, и он медленно с нее сползает, нет, нет, шепчет она, еще нет, но таков зов природы, и они чувствуют только жару, пот, липкость, невыносимую духоту вечера, и она встает. Ее тяжесть исчезает с него, и ему легче, чем после сеанса у Май Ва. На мгновение ему даже кажется, что легкость возможна.

Она натягивает брюки, сандалии, розовую майку, целует его в щеку и исчезает из квартиры без единого слова.

Он остается лежать на кровати.

Тянется за телефоном на тумбочке.

Пишет эсэмэску Ребекке.

«Как ты?»

Потом.

«Как дела?»

Потом набирает слова.

«Где ты?»

Но их он не посылает.

Эмма вся прямо расцветает, когда видит мать в окно детского садика. Ее взгляд стал глубже, и Ребекка понимает, что в дочери что-то формируется и пробуждается, и она думает о том, что человек – это организм, состоящий из множества частей, где одно добавляется к другому, элементы связываются друг с другом неведомым нам образом, пока мы не становимся теми, кем мы становимся, кем еще станем.

Эмма выбирается со скамьи вокруг стола, на которой она сидела и рисовала вместе с другими детьми. Мчится к двери, пытается ее открыть, но поворачивает ручку не в ту сторону, и один из педагогов помогает ей.

Ребекка ускоряет шаги, переходя через двор, у нее появляется ощущение, что надо поторопиться.