Смотри, я падаю

Сейчас ночь, тогда был день, рука Ребекки в его руке, слабая, почти висящая. А репортеры приближались, как сейчас он, быстро и решительно, ко входу в полицейский участок.

– У вас есть еще надежда найти вашу дочь? – спросил кто-то из газеты «Афтонбладет». – Она не могла уплыть в море? У нее была депрессия?

Он хотел дать журналисту в челюсть, но его удержала Ребекка, «тихо, Тим, спокойно», и он помалкивал, «ты была счастливой девочкой, Эмма, я знаю».

Как, черт побери, они смеют даже намекать на это? Что она пошла в море и утонула по собственной воле?

Но все эти предположения утихли, медленно, как шелест кленов вокруг полицейского участка, как затих кофейный аппарат в Café del Parque, куда они пошли после того, как он выблевал остатки самого себя после окончания пресс-конференции.

Он вышел из такси неподалеку от штаб-квартиры полиции, на другой стороне реки, на перекрестке улиц Calle Libertad и Calle Mazágan, возле пузатого многоквартирного дома с балконными перилами из выкрашенных в белый цвет железных прутьев. Термометр на рекламном щите показывал двадцать восемь градусов.

От виски осталось одно воспоминание, он совершенно трезв и должен таким оставаться. Парочка темно-синих патрульных машин стоит на парковке криво и занимает четыре места. Рядом с ними штатские машины, серый «Ленд Ровер», кроваво-красный «Форд-комби», который в колеблющемся уличном свете кажется похожим на змею с животом, раздутым от газов.

Тим приближается к бетонной лестнице, ведущей к дверям трехэтажного дома. Вытесняет из памяти все воспоминания, и оконный ряд второго этажа смотрит на него с сомневающейся улыбкой. На каждом окне белые жалюзи, они опущены в разных комнатах на разную высоту и напоминают ряд наполовину выбитых зубов.

Несколько лет назад под суд был отдан полицейский за то, что он избил задержанного, туриста из Шотландии, который не понял, где его место. «Применение пыток» – так называлось это в газетах. На видеопленке камер наблюдения было видно, как один полицейский бьет туриста ногой по лицу, а вокруг стоят еще пять в неоново-желтых жилетах и смотрят.

Тим поднимается по лестнице мимо двух курящих полицейских из мотопатруля, в черных блестящих кожаных сапогах, и проходит на ресепшен.

Дежурный с посеревшей от усталости кожей смотрит на него вопросительно.

– Чем могу помочь?

Тим излагает свое дело, говорит, с кем он пришел на встречу.

– Ты что, адвокат?

– Я тот представитель, которого он выбрал.

Тим достает свою испанскую «Зеленую карту», просовывает затянутую в ламинат карточку через отверстие в стекле. Полицейский уносит ее в другую комнату, и Тим предполагает, что он снимает с нее копию или звонит кому-то, может быть, даже самому Салгадо, чтобы проверить данные.

Через пять минут приходит обратно. Возвращает Тиму удостоверение и кивает на зеленую дверь слева.

– Я нажму и открою тебе.

Тим ждет у двери, слышит жужжание, потом щелчок замка, и дверь открывается, медленно, со скрипом. Он входит в следующую комнату, над ним камера наблюдения и голос из динамика: «Спускайся по лестнице».

Он следует за синей кафельной полосой, берется за холодные перила, чувствует небольшой разряд тока, инстинктивно убирает руку, продолжает путь вниз и входит в следующее помещение.

Это та самая комната, где избивали туриста. Белые кафельные стены, маленький письменный стол с крышкой из фанеры. Сбоку виден коридор, вдоль него можно различить камеры. Их черные решетки отбрасывают длинные тени на светлый каменный пол.

Из камер доносятся звуки. Похрапывание, слова возмущения на испанском с южноамериканским акцентом. Англичанин шепчет «Я умираю, я умираю», – и Тим узнает в его голосе муки абстиненции.

За письменным столом сидит другой полицейский в белой форменной рубашке. Он указывает на комнату прямо перед ним.

– Кант скоро придет.

Тим входит в комнату.

Опять белый кафель, зеркало на стене, за ним точно прячутся чьи-нибудь глаза, под потолком висит камера. Четыре синих пластмассовых стула по бокам серого стола. Люминесцентные лампы своим режущим светом превращают цвет его рук в болезненно бледный.

Дверь закрывается.

Открывается опять.

Полицейский, сидевший за письменным столом, вводит Петера Канта. На нем наручники, все те же выгоревшие мягкие брюки и майка от «Армани», в которых его сажали в машину полиции. Он идет, повесив голову и опустив плечи.

– Десять минут, – говорит полицейский. Дверь закрывается с жестким металлическим звуком, и они остаются одни.

Петер Кант наклоняется через стол, смотрит на Тима серо-голубыми глазами.

– Я невиновен. Меня подставили.

Тим раньше не замечал цвета глаз немца. Они какого-то молочного, размытого тона, каким становится ликер, если его смешать с пастисом.

Петер Кант смотрит на зеркало за спиной Тима, потом поднимает взгляд к камере под потолком.

– Мы должны быть осторожными. Я уверен, что нас подслушивают.

Тим хочет спросить, кто подслушивает. Полиция? Другие? Хочет спросить, кто хотел бы его посадить за убийство британца, за пропажу, а возможно и убийство Наташи. Кто? И почему?