Смотри на арлекинов!

Что же до, как их, бывалых ночей,
то я обладал тобой, дорогая,
на расстоянии вытянутого уха
от вечеринки внизу,
на широкой кровати хозяина дома,
заваленной платьем ваших гостей, —
старый плащ, понарошная норка,
шарфик в полоску (мой),
шкурка прежней любви
(кролик, скорее чем выдра),
да, свалка зим вроде той,
на которой лежат лакеи
у подъезда театра
в первой песни «Онегина»,
где под люстрами переполненной залы
ты, дорогая, могла быть плясуньей,
летящей, как пух, среди нарисованных
тополей и фонтанов.

Я заговорил высоким, ясным, надменным голосом (меня научил этому Ивор на пляже Канниццы), которым в первые годы преподавания в Квирне нагонял Фебову фобию на строптивых участников моего семинара:

– То, что я собираюсь здесь обсудить, представляет собой удивительный и непонятный недуг одного моего близкого друга, коего я назову…

Миссис Моргайн опустила стакан с виски на стол и доверительно склонилась ко мне:

– А знаете, я встречала малышку Ирис Блэк в Лондоне, году, кажется, в 1919-м. Ее отец и мой, посол, были деловыми партнерами. Я тогда была юной американочкой, глаза как звезды. Она была фантастически красива и такая утонченная. Помню, как меня потом поразило известие, что она вышла за русского князя!

– Фэй, – с двенадцати на четыре прокричала Луиза, – Фэй! Его Высочество произносит тронную речь.

Все рассмеялись, а две тирольские малышки с голыми ляжками, гонявшие друг дружку вокруг стола, перескочили через мои колени и снова куда-то сгинули.

– Я назову этого моего близкого друга, недуг которого мы вот-вот начнем обсуждать, мистер Двувдовый, – имя, не лишенное побочных оттенков значения, заметных для тех из вас, кто помнит заглавный рассказ в моем сборнике «Изгнание с Мэйды».

(Трое, Кинги и Одес, подняли три руки, глядя один на другого в совокупном самодовольстве.)

– Этот человек, ныне достигший мощной средины жизни, помышляет о третьем супружестве. Он серьезно влюблен в молодую особу. Честность требует, однако, чтобы он, прежде чем сделать ей предложение, признался, что страдает некоторой немощью. Мне бы хотелось, чтобы они перестали колотить по креслу всякий раз, что проносятся мимо. «Немощь», возможно, слишком сильное слово. Представим это так: в механизме его разума имеются, по его словам, некие неполадки. Та, о которой он мне рассказал, безобидна сама по себе, но крайне докучна и необычна и может служить симптомом какого-то более грозного и серьезного разлада. Вот как это бывает. Когда человек этот, лежа в постели, воображает знакомый участок улицы, скажем, на правой панели, если идти от Библиотеки, скажем…

– Винную лавку, – вставил Кинг, неумолимый остряк.

– Хорошо, винную лавку Рехта. Это примерно триста ярдов от…

Меня снова прервали, на сей раз Луиза (к которой к единственной я, собственно, и обращался). Она повернулась к Одесу и сообщила ему, что сроду не могла зримо представить себе в ярдах какое-нибудь расстояние, разве что ей удавалось поделить его на длину кровати или балкона.

– Романтично, – сказала миссис Кинг. – Продолжайте, Вадим.

– Триста шагов по той стороне улицы, на которой стоит и Библиотека колледжа. Теперь мы подходим к проблеме моего друга. Он может мысленно пройтись туда и обратно, но не может мысленно произвести действительный поворот кругом, преобразующий «там» в «позади».

– Мне нужно в Рим позвонить, – прошептала Луиза на ухо миссис Кинг и было встала из кресла, но я взмолился, чтобы она выслушала меня. Она отказалась от своего намерения, предупредив, впрочем, что не сумела понять в моей речи ни слова.

– Повторите-ка вот это, насчет мысленного разворота, – сказал Кинг. – Никто ничего не понял.

– Я понял, – сказал Одес. – Допустим, винная лавка оказалась закрытой, и мистер Двувдовый, кстати, и мой близкий друг, поворачивается, чтобы вернуться в Библиотеку. В жизненной реальности он производит это действие без помех и прорех, так же просто и бессознательно, как всякий из нас, даже если критическое око художника видит… `A toi[109], Вадим.