Смотри в лицо ветру

Раз за разом повторялась одна и та же история ужаса, насилия и ответных карательных мер. Сама война длилась менее пятидесяти дней; большинство конфликтов, даже планетарного масштаба, обычно за такое время лишь раскачиваются – противники проводят мобилизацию, подтягивают войска к территориям, намеченным для атаки, захвата и удержания, затем разрабатывают планы новых атак и сражений. Войны в космосе, между планетами и обиталищами, теоретически возможно завершить за считаные минуты или секунды, но в действительности они тянутся годами, иногда столетиями, и в каком поколении будет достигнуто перемирие – зависит почти исключительно от технологического уровня цивилизаций противников.

Война Каст имела иную природу. Она была войной гражданской, внутривидовым общественным конфликтом. Как правило, такие войны приводят к огромному количеству жертв; ее непосредственные участники изначально распределены по всем уровням гражданского и армейского населения и практически по всем институтам общества, что влечет за собой бурное разрастание насилия, первая губительная волна которого застигает многих врасплох: слуги устраивали кровавую резню в спальнях ничего не подозревающих хозяев-аристократов; хозяева травили удушающим газом верных слуг; водители машин, пассажиры, капитаны кораблей, пилоты воздушных аппаратов или космических судов неожиданно подвергались атакам напарников или нападали сами.

Монастырь Кадрасет почти не пострадал, если не считать непродолжительного захвата повстанцами; мятежники разграбили некоторые помещения, сожгли или осквернили священные образы и книги, но в большинстве своем постройки уцелели.

Келья Квилана располагалась на задах третьего монастырского дворика и выходила на мощеную дорогу, к влажной зелени гор и неожиданно ярким желтым просверкам чахлых плакучниц. На каменном полу кельи лежала подстилка для сна, по углам стояли небольшой сундук для личных вещей, табурет, простой деревянный стол и умывальник.

Никаких форм коммуникации в келье дозволено не было, кроме чтения и письма. Читать разрешалось узелковые плетенки или книги, а писать – тем, кто, подобно ему, не владел искусством узелковой письменности, – чернильной ручкой на листах бумаги.

Разговоры в келье также возбранялись; строгий устав ордена повелевал монаху, который заговорил сам с собой или вскрикнул во сне, признаться в том настоятелю и принять отдельное послушание или правило. Под конец пребывания в Лапендальском госпитале Квилана стали мучить еженощные кошмары, и он до сих пор часто просыпался в панике, но так и не понял, кричит во сне или нет. Он спрашивал монахов из соседних келий; те клялись, что ничего не слыхали. Пришлось им поверить.

Разговоры допускались перед трапезами и после них, а также во время хозяйственных работ, если это не мешало их осуществлению. Трудясь на многоярусных террасах, где выращивали съедобные растения, и собирая хворост в лесу на горе, Квилан говорил меньше остальных, но это никого не задевало. Он сильно уставал, хотя и окреп от физической работы, однако даже усталость не избавляла его от еженощных кошмаров о тьме и молниях, о боли и смерти.

Бóльшая часть обучения проходила в монастырской библиотеке. Доступ к информации через читальные устройства разумно ограничивался, чтобы монахов не отвлекали мирские новости; читать позволялось лишь теологические труды, священные книги и справочники, но даже этих материалов хватило бы на много жизней. Кроме того, монастырские машины давали возможность связаться с челгрианами-пюэнами, как называли Предшествующих, то есть ушедших в Сублимацию, однако новичкам вроде Квилана это разрешалось далеко не сразу.

Его наставником и духовником был Фронипель, старейший из монахов, уцелевших во время войны. Он укрылся от Невидимых в монастырском подвале, где спрятался в старой бочке с зерном, и даже после того, как монастырь отвоевали лоялисты, просидел там еще двое суток и так ослабел, что не мог оттуда выбраться и едва не умер от жажды. Обнаружили его случайно, когда солдаты прочесывали монастырь в поисках Невидимых.

Жесткая темная шерсть старика, проступавшая из-под рясы, сбилась в колтуны; кое-где виднелись серые проплешины морщинистой, иссохшей кожи. Монах двигался с трудом, особенно в сырую погоду, обычную в окрестностях Кадрасета. Глаза его за старомодными очками, затянутые белесой пеленой, были словно бы полны серого дыма. Немощь не была для старика ни предметом гордости, ни поводом для смущения, хотя в эпоху регенерации тел и замены органов, очевидно, являлась результатом сознательного выбора.

Обычно беседы проходили в крошечной келье, выделенной специально под такие цели, где не было ничего, кроме оконца и S-образного сиденья, позволявшего двоим свернуться рядом.

Старый монах имел право называть по имени всех, кто был моложе его, и Квилан, слыша обращение «Тибило», чувствовал себя ребенком. Впрочем, он полагал, что этого и добиваются. Он, в свою очередь, почтительно величал Фронипеля Наставником.

– Мне… мне иногда завидно, Наставник. Это дурное чувство? Или безумие?