Смотрящий по неволе

Сергей не стал посвящать Толяна в свои планы, он просто пер назад, а Толян рулил на привязи и тарахтел испорченным радио:

– Миша меня послал за тобой, типа может у тебя приступ какой? Папа не обиделся. Папа сказал: «Головокружение от успехов.» Папа сказал: «Одумается и вернется». – Толян тряс пузо и шепелявил, задыхаясь от выбранной Сергеем скорости, и виновато кривил брови. Ему самому не нравилось, как повел себя старший папа. Но отучился Толян рассуждать и судить.

Они наследили на навощенном после антракта полу фойе, с деревянными лицами обминули растопырившую рученки билетершу и снова оказались во внутреннем буфете. Но ни папы, ни Лавра Инокетьевича здесь уже не было. На их месте подтянуто сидели две девяносто-шестьдесят-девяносто с номерами «пять» и «три» и, поджав губки, слушали пятидесятилетнего карапуза с по две рыжьевые гайки на каждом оттопыренном пальце.

Карапуз напрягся, будто у него пытаются отбить бикс, но заводиться не рискнул, когда Толян и Шрам нависли над столиком.

– Куда? – только теперь сказал живое слово Шрам Толяну.

– Наверное, они в гримерной Алины, – прикинул палец ко лбу Толян и снова забалабонил, догоняя уже нацелившегося вверх по ступеням Сергея, – Сегодня у Алины здесь номер. Это Миша пробил, у него здесь все схвачено. Алина его давно пилила и допилилась, три песни будет исполнять. Праздник сегодня здесь солидный, урюковсим духом не пахнет. А если на бис, то еще пару разрешено.

– Куда? – снова спросил Шрам запыхавшегося папиного холуя, когда они свернули с лестницы в коридор четвертого этажа. За себя Шрам не боялся. И не потому, что знал – будет жить, пока не подпишет бумаги о переуступке Михаилу Геннадьевичу Хазарову пятидесяти одного процента акций нефтекомбината. За себя Шрам не боялся. Потому что у него отказали тормоза. Все опасности пофиг стали Сергею Шрамову.

– Номер сорок пять! – еле успевал следом наказанный отдышкой Толстый Толян, но в последний момент пошел на рывок и загородил дверь собой, – Сперва ствол сдай. К Мише со стволом нельзя!

– Задавись! – выдернул вернувшийся блудный сын припасенную вороную сталь и сунул в потные холуйские лапы, – Все? – Шрам отпихнул борова с дороги и вошел.

Комнатка три на четыре, да еще треть занимает концертный рояль. На оставшейся площади стулья и столик на тонких железных ножках. На стенах афиши и плакаты – все те же ножки в чулках в клетку. Со свободных стульев свисают колготки и бюстгальтер. А единственный несвободный стул занят не Михаилом свет Геннадьевичем, а скучной личностью под названием Лавр Иннокентьевич. А ввалившийся следом Толстый Толян пыхтит над ухом паровозным котлом, разве что руки не крутит, потому как отучился проявлять инициативу.

– У тебя бумаги, которые нужно подписать? Предъяви! – рявкнул Шрам на проглотившего клюшку Лаврика, справедливо полагая, что такое чмо не может здесь выполнять никаких обязанностей кроме нотариальных услуг, – А ты папу позови! – занял Сергей Толяна делом на всякий случай, а то вдруг все же начнет Толстый кумекать самостоятельно? И придвинул к себе по столу мгновенно появившиеся из портфеля испачканные подлыми гадючьими словами листы.

Хитро придумано – не решение внеочередного собрания учредителей об очередной переуступке прав, а долговые обязательства персонально Сергея Шрамова на астрономическую сумму с залогом в виде акций нефтекомбината. Умные нотариусы на папу пашут.

Отсапывающийся, не знающий, куда приткнуть брюхо, чуточку рассеянный и чуточку виноватый, но по мизинцу папы готовый перегрызть глотку любому Толян послушно набрал номер на мобиле:

– Миша, он одумался. Мы в сорок пятом...

А вот дальше началось самое отвратительное, потому что Толян заткнулся, но связь не прервал. Судя по выпученным верноподданно лупалам Толстого, Михаил Генадьевич наущал, как сейчас следует Толяну себя вести. А что может содержаться в подобных инструкциях, Сергею даже фантазировать не хотелось. И Сергей вынужденно сделал ход первым. Кинговый ход против Толяна, не научившегося шарить в играх сложней очка и трыньки.

Притянув бумаги к себе по столу еще ближе, он сделал так, что два отравленных писаниной листка правдоподобно и по осеннему, отлипнув от общей стопки, спикировали на пол. Придавленный без папы непомерной ответственностью Толстый Толян рыпнулся нагнуться, несмотря на зеркальную болезнь. Ведь сейчас бумажка с предполагаемой подписью Сергея была стократ ценнее самого Сергея...

И выкидуха поцеловала зазевавшегося Толяна в бок, там где под слоем сала ныкалась почка, даже на миллисекунду раньше, чем пружина вытолкнула заточенную сталь на волю.

В общем нагнувшийся Толстый Толян больше не разогнулся. А так, как был – жирной буквой «Г» – и оплыл на коврик в хлещущую из него же лужу вонючего томатного соуса.

– Ты меня зарезал! – совершенно справедливо застонал Толстый Толян, прежде чем свет навсегда померк в его глазах.