Смотрю, слушаю...

…Утром, поднявшись до света, Данила Тимофеевич расчищал двор. Метель стихла. День зачинался вокруг широко и погоже. Но на душе было пасмурно, сердце ныло и взвизгивало. Данила Тимофеевич, стараясь развеять снежную свою нудьгу, так расшуровывал сугробы, что в воздухе висела, вровень с крышей, радостная снежная пыль. Он тоже хотел радоваться, но чувствовал, грызло его сердце что-то чудовищное и неопределенное, добиралось до горла. Блескучая и едкая снежная пыль выступала из глаз слезами. Данила Тимофеевич отгребал и отгребал снег, не разгибаясь, стряхивая с ресниц таявшую слезами пыль. И уже проделал дорожку к калитке, когда услышал тоскливое и жизненное нытье измучившегося взаперти Кучмана. И вдруг подобрался весь, распрямляясь. Увидел в глубине улицы, среди парковских деревьев, обтрепанных бурей, белое здание Дома культуры, ближе — вразброс, по садам, нахохлившиеся хатенки с общипанными гребнями и стрехами и кое-где дома — все бывших председателей да бригадиров… Не успев еще ничего подумать, повернулся, задрал бородку, влетел прыжками в сарай и забарабанил по крышке ящика, вымещая все накипевшее на закрытом Кучмане, и из глаз его ярко, как лампочки овчарни, рассыпались холодные огни.

— Что ты разоряешься, батя?

Данила Тимофеевич уронил лопату. Оторопел, выглянув из сарая: во дворе, одной ногой на порожке, стоял Дмитрий в обледеневшей, покоробившейся, местами треснувшей шинели и в шапке с темной вмятиной от кокарды.

— Да вот, — сказал Данила Тимофеевич и улыбнулся, — снег выгребаю. Надуло всюду. А ты ж где пропадал ночь?

— Дела, батя, — Дмитрий шевельнул черными бровями и замороженно улыбнулся.

«Тоже мне — дела!» — почти плакал Данила Тимофеевич от злобы и от этой его улыбки, но спросил с усмешкой, с сочувствием и состраданием:

— Ну, а все-таки?..

— Возили корма на ферму. Видел, что разыгралось? — сказал Дмитрий и вдруг, изогнувшись над порожком, закашлялся. Данила Тимофеевич выждал, пока прекратится кашель, и, не стерпев, сказал:

— Вот ты, сынок, больной и пропадаешь где-то целыми сутками, а когда же мы будем дом делать?..

— А зачем он нам, батя?

— Как это зачем? Жизнь-то лучшеет, а мы…

— Поживем пока в этой, батя. Скоро приступим к плановому строительству домов для колхозников. Одинаковые для всех будут. По проекту. Вот тогда…

— Одинаковые? — сказал, усмехаясь, Данила Тимофеевич. — Зачем же одинаковые?

— Затем, чтобы люди были одинаковые, — улыбаясь, сказал Дмитрий. — Одинаковые и хорошие.

— Не бывать такому! — крикнул Данила Тимофеевич, не понимая, на что больше злясь: то ли на то, что дома одинаковые будут, то ли на то, что будут хорошие люди. — Ты вот наверху и ты…

— Чудак ты, батя. К тому идет все.

Данила Тимофеевич злился на улыбку и веселость худющего, прямо синего сына, вспоминая, как, листая однажды газету, сам наткнулся на снимки домов колхозников по проекту, заговорил, вспотев:

— Ну, если так… Тогда ты уж постарайся для себя в первую очередь. Это же у твоей власти…

В хате он помог Дмитрию раздеться. Помог, держа в душе запомнившееся слово «чудак», старухе накрыть стол. Засуетился. Забегал.

Дмитрий, как всегда, за стол сел один. Навел соли стакан, выпил, подмигнув, и Данила Тимофеевич сделался красным, вспомнив, что сын пьет раствор соли в редких случаях, только тогда, когда идет горлом кровь.

— За все хорошее, батя! — смеялся Дмитрий.

— А как себя чувствуешь, сынок?

— Отлично, — смеялся Дмитрий. — Сегодня в санаторий еду.

— От и хорошо, сынок, поезжай, — обрадовался Данила Тимофеевич и пододвинул к сыну пол-литровую банку, обвязанную тряпочкой. — От мать приготовила для тебя жир. Доброе дело. С медом, с дохтуром… Цветок есть такой…

Мать тихо положила на плечо Дмитрия прыгающую руку.

— День и ночь по тебе сохнем, Дима, — всхлипнула она, утираясь передником. — Поезжай, дите мое, поезжай. И это покушай…

Дмитрий кивнул, хлебнув из тарелки. Как бы вспомнив что-то, остановил недожеванный кусок под обросшей мелким синим волосом щекой.

— Батя, ты не планируешь сегодня побывать на овцеферме?

— Не, — сказал Данила Тимофеевич. — Хай ей грец. Хоть на пенсии отдохну от нее. А што?

— Да, понимаешь, звонили, будто собака там пропала…

Данила Тимофеевич глянул на старуху. Та, поджав губы, отошла к печке.

— Э! — сказал Данила Тимофеевич. — Ото ж я всю ночь слышал, волки выли. Мать честная! Сердце замирало. — Нагнулся к сыну, чтобы не слышала мать, добавил: — Я и свово Кучмана закрыл. Визжит, треклятый. Боится, видно…

— Волки, говоришь? — Дмитрий заработал ложкой быстрее. Потом встал. Одернул по армейской привычке гимнастерку. Потянулся к вешалке за шинелью. — Это они натворят дел. Как раз тичка, паруются. Уедешь, а здесь…

Шинель мотнулась по хате, рассевая леденящие брызги. Тонкие пальцы пробежали по пуговицам.

— Сейчас вернусь. Распоряжусь только.

Хлопнула дверь.

Стало тихо и душно. Упавшие с шинели капли горели на руках.

Данила Тимофеевич не слышал, как подступила старуха.

— Слышь, Тимофеич? Ты заметил, какое у него лицо? Ей-богу, как смерть.

— Выдумываешь, старая! Досаждаешь тут! — вскипел Данила Тимофеевич. — И без тебя тошно.