Смуглая чайка (сборник)

— Живу как все. Окончила педагогический институт. Заочно. Но это, наверное, тебе неинтересно.

Дальше улица сужается, переходит в узкую дорожку. Идем почти в темноте.

— А где работаешь? — спрашиваю я.

— Здесь, в отделе кадров.

— Почему? У тебя же есть диплом педагога.

— Не знаю… Спартак так захотел.

Я пытаюсь вспомнить, где я слышал это имя? Кажется, водителя синей «Волги» так звали.

— Мой муж, — словно догадавшись, о чем я думаю, говорит Венера. — Помнишь синюю «Волгу»?

— А в то время мы думали, что он тебе близкий родственник или жених твоей сестры… Он тоже здесь?

— Да… то есть нет, он сейчас в командировке, — говорит Венера, но я замечаю, как она в темноте отводит взгляд, а потом торопливо добавляет: — Здесь, в рабочем поселке, у нас есть финский домик из двух комнат, можешь прийти в гости…

В словах Венеры есть что-то недосказанное, и это вызывает в моей душе неприятное, смутное чувство.

— Спасибо… А вы давно здесь живете? — перебиваю я.

— Нет, всего пару лет. Иногда едем к нашим, ведь областной центр не так далеко отсюда.

Ее внезапное многословие снова напрягло меня: будто я не знаю, что областной центр «не так далеко отсюда». И вообще, какое мне дело до того, что они иногда навещают своих?

— Спартак работает на стройке?

— Спартак? Нет… то есть да… Одним словом, по техническому обслуживанию… А как твои дела?

Последний ее вопрос — это всего лишь неудачная попытка избежать неприятного для нее разговора.

Исхудавшая луна, словно устав от долгой дороги, тяжело вышла из-за гор и застыла, встретившись с высокими макушками деревьев. Необходим был небольшой ветерок, чтоб она оторвалась и снова продолжила свой путь в сторону темной стороны неба. А может, и не хотела идти, может, хотела, как журавлик, вернувшийся с чуждых берегов, присесть на макушку высокого тополя и дремать до рассвета?

— Из наших ребят никого здесь нет? — спрашиваю я, лишь для того, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Нет, — говорит Венера, чуть замешкавшись, потом тихо добавляет: — Только Ваге… Ты помнишь его? Насколько я знаю, вы с ним были близкими друзьями.

— Как? — чуть не кричу я. — Захарян Ваге? Где он работает? Я здесь в лицо почти всех знаю, как это я его не встретил?

— Он среди заключенных. Здесь работают заключенные. Под охраной приводят на стройку, под охраной и уводят.

— Постой. Ваге тоже заключенный?

Венера утвердительно кивает головой:

— Да.

— А ты не знаешь, за что?

Венера проводит рукой по лицу, будто отгоняя от себя какие-то глупые мысли.

— Знаю. За хулиганство. Избил человека… Это было два года назад, — говорит она и торопливо меняет тему разговора: — Ты куда-то спешишь?

— Нет, хотел пойти в кино. А что?

— Кино? Это хорошо. Ты не против, если я тоже пойду с тобой? Давно не была в кино.

— Конечно, не против. Что за разговор?

— Значит, очень хорошо. Но ты можешь подождать меня минут десять? Вот в этом вагоне живет одна из моих подруг, с ней у меня маленькое дельце, должна зайти к ней, она ждет. Через десять минут буду, хорошо?

— Хорошо, иди.

В оглушающей тишине летнего вечера я остаюсь наедине с собой. Где-то в кустах иногда трещат стрекозы с хоботком, и их звуки яснее отражают тишину.

Мысленно я снова и снова возвращаюсь к Ваге. Неудачно сложившаяся судьба друга моего детства не дает мне покоя. Но почему? За что? Ваге был справедливым, вовсе не мягким по характеру парнем, неуступчивым и непокладистым, но вряд ли все это привело бы его на скамью подсудимых, потому что, насколько я знаю, он был парнем непорочным — душой и помыслами. Эээ… в то время все мы были непорочными.

…Ясно вижу Ваге, хоть и худощавого, но крепкого, как гранит, из-под хмурых бровей смотрят озерно-голубые озорные глаза. Он стоит в нескольких шагах от меня.

— Пойдем к нам, — говорит Ваге вроде обыкновенным, но в то же время просящим тоном. И мне трудно ему отказать, хотя идти не хочу, он живет далеко.

— У нас поспишь, с тебя не убудет.

— Хорошо, пойдем, — говорю я, — только забегу домой, скажу, чтоб меня не искали.

Мы с Ваге ложимся в кровать перед открытым окном, не зажигая лампу. Вдали, в сине-черном небе, скорее угадываются, чем виднеются, рассеченные контуры гор, а у их подножия, как призыв, мерцает одинокий огонь.

Вполголоса, чтобы не разбудить домашних, мы шептались о различных вещах, о школе, об учителях, но я чувствовал, что не для этого он так настойчиво звал меня к себе. Наконец, как-то осмелившись, он произносит:

— Слушай, что ты собираешься делать после окончания десятого класса?

— Не знаю, если удастся, поступлю на филологический факультет. А ты? — спрашиваю я в свою очередь, невольно чувствуя, что он хотел бы услышать этот вопрос, в то же время не понимая, что ему ответить на него будет трудно.

Ваге долго молчал.

— Ты уснул, что ли? — спрашиваю я.

— Нет, думаю.

— О чем?

— Понимаешь, я никакого… выхода не вижу, кроме одного… Только не смейся, хотя это смешно.

— Что смешного?

— То, что я решил… Понимаешь, куда бы она ни пошла, я пойду за ней. Хоть на край света, хоть пешком…

— Постой, я ничего не понимаю. О ком речь?