Смуглая леди (сборник)

совсем не умеет веселиться. Раньше вот и веселья было больше, и учились лучше.

Поэтому и врачи старые ценятся выше новых, хотя эти новые и напичканы всякими

премудростями века. Тут Волк возгласил: "Я поднимаю бокал за старика Гиппократа". Все

чокнулись и выпили. Снова поговорили об университете, и доктор сказал о том, что для

новых бакалавров, лиценциатов и магистров медицина сделалась ремеслом и в этом ее

гибель. Она не ремесло, а искусство, муза - поэтому овладеть ею может только избранный.

Больной должен чувствовать врача и верить ему. И врач тоже должен чувствовать больного

- вот так! - и доктор вознес над канделябрами сильную белую руку с тонкими, гибкими

пальцами. И еще, сказал доктор Холл, врач должен быть человеком ровным и

успокоенным. Никаких девок и никаких привязанностей вне семьи!

- У вас есть невеста? - спросил он вдруг Гроу строго. - Зря! Мы вас обязательно

женим. Вот приедете ко мне... Я слышал, что у вас с сестрой тут какие-то нелады? Ладно.

Поживите-ка у меня недельку, и все наладится.

Затем, непонятно как, разговор перекинулся на театр, и тут доктор Холл вдруг по-

настоящему разволновался и разгорячился. Он повернулся к Волку и сказал:

- А я всегда говорил: театры надо закрыть! Почему, когда в городе чума, то прежде

всего разгоняют актеров? Почему тогда окуривают можжевельником и посыпают известью

даже то место, где стояли их грязные балаганы? Потому, что нет у черной смерти слуг

вернее и проворнее этой сволочи! Ну а старого актера вы когда-нибудь встречали? Никто

из них не доживает до шестидесяти! Вот хотя бы взять семью моей жены. У нее и дядя и

отец актеры. Так вот, дядя умер, когда ему не было еще тридцати, а отец... - Он махнул

рукой и потянулся через стол.

- Что отец? - спросил Волк.

Холл, не отвечая, хмуро взял бутылку, посмотрел ее на свет, поболтал - она была

пуста, - снова поставил и хлопнул в ладоши. Поваренок появился мгновенно. В руках у

него был поднос. Он аккуратно поставил его на стол, снял бутылку и, откупорив между

коленями, сколупнул с горлышка глину. Доктор Холл, не ожидая других, хмуро протянул

руку с бокалом. Насупившись, он смотрел, как стекает в синее узорчатое стекло черная и

тягучая, как деготь, густота.

- Хватит! - стукнул он бокалом о стол и снова повернулся к Волку. - Я же говорил, ему

надо лежать и ни о чем не думать. А главное - гнать в шею всех этих приятелей. А он пьет

с ними. (Волк что-то хмыкнул или возразил.) Да нет, пьет, пьет! А совести у этих людей

нет. Когда он уже не может лежать на боку, они ему подкладывают подушки под спину. Ну

конечно, они здоровые, как кони, у них и легкие, как мехи, им бы колесо крутить, а не...

Ничего, ничего, поорут на сцене лет пять-шесть - тоже станут такими же! А ведь вот, когда

я им говорю, что это лежит их собственная смерть и глядит на них чуть не из могилы, -

они не верят и смеются! И вот клянусь, он сжал кулак, - женою и детьми клянусь: буду

последним подлецом, если ко мне сунется хоть один из них. Говорят: "Мы его любим, он

наша гордость". Любят они его! Как же! Пить они с ним любят - вот это верно. Ну и

советы его им, конечно, нужны! А по-моему так: рассчитался человек, ушел к своей семье

- так оставь его в покое! Оставь ты его, ради Господа! Дай ему хоть последние дни

побывать со своими. Так ведь нет! Без его советов они, видишь, никуда.

- Да, - согласился Волк, - мистер Виллиам знает сцену, это так! И зрителей он тоже

чувствует вот как вы больного, пятью пальцами! Это тоже так.

- Ну и вот, - кивнул головой доктор, - говоришь с ними: "Тише, господа, поаккуратнее, никаких волнующих разговоров и, главное, ненадолго! Вот в столовой накрыт стол,

милости просим туда". Ну, входят, действительно, на цыпочках, он увидал их: "А!

Друзья..." - и пошло! Через пять минут весь дом вверх ногами. Гогочут, жрут, ржут, пьют!

Одной мало - за другой побежали на конюшню! Фляги у них в сумках. Хором песню

затянут. Так до ночи. Утром встанут - то же самое. Потом еще вечером. Еле-еле их

выпроводишь. Уедут. Он доволен. Лежит, улыбается. "Нет, мы еще поживем. Это я так, распустился немного". Наденет сорочку с кружевами, побреется, возьмет своего Плутарха

- листает, думает, внучку позовет, иногда даже с женой о хозяйстве поговорит. А ночью -

припадок! Бегут за священником! Вытаскивают завещание! Где нотариус? Бегите за

нотариусом! Ну и конечно...

Доктор с маху выпил и снова налил себе доверху бокал.

- Что конечно? - спросил Волк. Пока доктор говорил, он не спускал с него глаз.

- Конечно, уже не встанет, - сердито отрезал доктор и вдруг ударил себя костяшкой в

грудь. - А что я могу с ним сделать? - спросил он с тихой яростью. - Ну что, что, что? У

него уже нет ни сердца, ни легких, он тридцать лет рвал их на потеху всякой сволочи.

Теперь у него разлилась желтая жгучая желчь, и легкие каждый день теряют влагу. Когда

испарятся последние капли, жар поднимется до грудобрюшной перегородки и сварит его

целиком. Так учит великий Гиппократ, - так что же я могу против него сделать? Что? Что?

Что?

И вдруг по щекам его поползли слезы, настоящие слезы злобного, сухого человека.