Смута

У Смита53 можно прочесть, что после назначения главного воеводы царевич и Боярская Дума распорядились отправить ему “несколько тысяч рублей или марок” [21] для ведения военных действий, но воевода, получив деньги, передал их новому его государю. Самозванец якобы счёл, что эти деньги предназначены ему и ответил: "Ему было бы желательно, чтобы ведали лица, приславшие (хотя и не непосредственно) ему эти деньги, что он, доселе терпеливо сносив узурпацию тирана, столь долго восседавшего на его троне, но наконец, при помощи своих иноземных друзей уже много успев в достижении своего законного права, теперь не имеет более надобности оказывать ободрение тем благородным сердцам, которые вместе с ним борются за правое дело, равно как признает неподобающим государю воспользоваться деньгами, идущими от его противника, при том жо через руки тех, которые не могли бы не краснея показаться на глаза теперешнему своему повелителю. Когда же он явится, чтобы принять корону и царство (что уже вскоре должно совершиться, как и сам он уверен и в чем уверяет и их), то он, несомненно, найдет эти деньги в такой же мере возросшими, в какой возростет его царская честь и их чувство привязанности к нему." [21] и выдал им свободный пропуск на обратный проезд.

Слухи о самозванце всё более и более раздражали любопытство уличной черни, она стала обнаруживать беспокойство и волновалась, громко выражая желание видеть мать царевича Димитрия17, инокиню Марфу24, говорила о необходимости возвратить в Москву "старых вельмож" – Нагих54, знакомых с событиями 1591 года. Народ желал иметь точные сведения о действительной судьбе углицкого царевича, а правительство не решалось их дать, опасаясь, что лица, близкие к углицкому делу, могут извратить его обстоятельства в пользу самозванца, если станут говорить о деле с толпой. Лишь одного Василия Шуйского выпустили к толпе. Тот рассказал людям, что настоящего царевича похоронили в Угличе, а взявший себе его имя – самозванец, но в частных разговорах князь Василий говорил противоположное. Когда участники битвы из-под Кром сообщили об измене войска и бояр, про слова Шуйского не вспомнили. Военные были деморализованы, и их страх заразил москвичей, которые боялись бедноты и жаждали пограбить московских богачей. Этот внутренний враг, толпившийся на московских площадях и рынках, для общественных верхов казался даже страшнее наступавшего на Москву неведомого победителя. Неопределенность положения тяготила особенно потому, что от победителя не было вестей. Грамоты Самозванца не доходили до населения, ибо их успевало перехватывать правительство Годуновых.

Со смертью Бориса неизбежна была реакция в поведении бояр-княжат, которые считали, что во главе боярской партии в деле восстановления и оживления старых боярских преданий должны были стать старейшие, наиболее родовитые семьи. Такими были из Рюриковичей князья Шуйские, а из Гедиминовичей (правящая династия Великого княжества Литовского и общее название княжеских родов Литвы, Белоруссии, Польши, России и Украины, восходящих к родоначальнику Гедимину) – князья Голицыны. Ещё при старой династии Шуйские почитались первыми из "принцев крови" в Москве и были выше "по отечеству" не только остальных Рюриковичей, но и Гедиминовичей.

“На Москве же бояре и все люди нарекоша на царство царевича Федора Борисовича и крестъ ему целоваше. Подъ Кромы жъ въ полки послаша ко кресту приводить Новгородцково митрополита Исидора да боляръ: князь Михаила Петровича Катырева-Ростовского55 да Петра Басманова41 того жъ Петра послаша для веры. Царица жъ и царевичъ ему говориша, чтобъ и мне служить также, что царю Борису, отцу его. Онъ же, Петръ, отвиша къ нимъ льстивыми словесы, что хотилъ имъ правду дилати. Онъ же, Петръ, всю злую биду содия. Бояромъ же, князь Федору Ивановичи Мстисловскому да князь Василью Ивановичю да князь Дмитрею Ивановичи Шуйскимъ, повелйша быти къ Москви. Съ тими же бояры, что взяша ихъ къ Москви, и все дило испортися подъ Кромами.