«…Город сменяется городом, а кое у кого из добровольцев подъём духа сменяется унынием. Обыватель, что раньше выстраивался бы плотною толпой вдоль улицы, коей шествовал обожаемый монарх, теперь попрятался. Чиновники явились, но верноподданнические чувства излагали так, что, думаю, ни для кого не было секретом — они точно так же изложат их и Временному собранию, буде то вдруг воскреснет. И большевикам пойдут служить — я-то знаю точно, что те
пошли. Правда, помогло им это не слишком…И Две Мишени всё мрачнее.
При этом на первый взгляд у нас всё если не хорошо, то и не совсем плохо. Псков, Витебск, Гомель — всюду нам удаётся взять неплохие трофеи, увезти с собой запасы и взять с города „контрибуцию“ — золотыми монетами из местного банка.
Однако я видел, что творится, красные знамёна появлялись как по волшебству. И жители окраин привычно кланялись нам, строем входившим в тот же Гомель; и собирались на благодарственные молебны; но, стоило нам отвернуться…
В первую же ночь заполыхали здания железнодорожных мастерских и пакгаузов, примыкавших к магистрали. Поджигателей захватить не удалось. Наутро выстрелами из-за угла поражён был наш патруль, причём в самом центре, на Миллионной улице рядом с городской управой…
Государя я видел лишь мельком. И, ей-богу, когда мы вызволяли Его из заточения, выглядел он куда лучше. А сейчас… чело Его постоянно осеняли мрачные раздумья, и нетрудно было догадаться, в чём причина: народ совсем не рвался выражать особой любви к своему монарху. А „долой самодержавие!“ с равным усердие орали и „временнособранцы“, и большевики.
Задерживаться было нельзя. Трижды нам везло, и мы отразили не слишком хорошо организованные атаки. Но в конце концов против нашей горстки отправят дивизию, укомплектованную по штатам военного времени, и…
Поэтому, наскоро исправив пути, мы покинули Гомель уже на следующий день. И больше уже старались нигде не останавливаться.
Меж тем вокруг нас длилось то, что некие учебники, мной читанные там
, именовали „триумфальным шествием Советской власти“ — на местах большевики стремительно и в большинстве случаев бескровно брали власть. Губернаторы бежали или просто объявляли себя „частными лицами“, полиция растворялась и исчезала, армия…Армия бездействовала, несмотря на грозные приказы, телеграфируемые нами. Нет, многие генералы, полковники, старшие офицеры, по слухам, уже начали сами пробираться на юг; Войско Донское твёрдо объявило, что будет стоять „за закон и порядок“, но многочисленные дивизии и корпуса оставались на местах, больше того, призванные нижние чины начали утекать во всё больших количествах: большевистский „декрет о земле“ начал действовать.
И здесь, в Полтавской губернии, на нас тоже смотрели косо. Невесть откуда вдруг взялись напечатанные на западноукраинском наречии листовки, где провозглашалась „вильна Украйна“, веками якобы страдавшая от „угнетения народом-держимордой“, сиречь русским.
Но сейчас у нас нет времени с этим связываться.
Нас ждал Елисаветинск.
Расквартированные там — и вообще по северной Тавриде — несколько полков остались верны. Поезда из Москвы и Центра России на юг пока ещё ходили, несмотря ни на что, помнившие о присяге и долге сами пробирались туда. И мы, оставив на произвол судьбы богатые малороссийские губернии, мчались, мчались сквозь ночь и пространство, словно рыцари Круглого стола, алкавшие добыть Святого Грааля…»
