Смута. Том 1

Федя Солонов страдал. Нет, не от боли — заштопали его хорошо, тщательно, молодое тело его быстро залечивало рану. Конечно, валяться по госпиталям придётся ещё какое-то время, однако он вставал, осторожно ходил (с костылями), виделся с товарищами. Что ни день, заходил Петя Ниткин, забегали и остальные — его команда «стрелков-отличников», приятели по отделению и роте.

Но страдал он не от этого.

Что с ним происходит, когда рядом появляется тихая, молчаливая сестра милосердия Татьяна, словно сошедшая с иконы? Почему и отчего у него так колотится сердце? Ведь у него же есть Лиза. Верная, смелая, весёлая, находчивая, с которой так хорошо было гулять под руку и кататься на коньках и с которой случился у него первый неловкий недопоцелуй, — как же она? Как он может всё меньше думать о ней и всё больше — о Татьяне? Это же бесчестно, это недостойно кадета-александровца и уже почти что офицера! Неужели он влюбился? Неужели он полюбил другую? Другую, которая, ясно дело, не отвечает ему взаимностью?

От всех этих мыслей голова шла кругом.

И сама Татьяна… о нет, чтобы она бы как-то стала флиртовать или, упаси Боже, кокетничать с ним!.. Она всегда оставалась доброй, ласковой, но именно сестрой, которую ты можешь любить, но совершенно не так, как Лизу!

Однако мысли в голову бравому кадету лезли совсем не братские.

А Татьяна, казалось, задерживается у его койки чуть-чуть дольше, чем у других раненых. Что подходит проведать его чуть-чуть чаще, чем остальных.

И при этом он, Солонов, ничего о ней не знает, даже фамилии. Кто она, откуда? Как попала сюда, в медицинский поезд? Где выучилась? Кого попало ведь в сёстры милосердия не возьмут, а Татьяна умела не только воды подать.

Его так и подмывало расспросить, однако Фёдор не решался, являя, несомненно, постыдную для доблестного александровца трусость.

Татьяна радушно встречала и его друзей, хотя и напоминала строго, чтобы не шумели и вообще чтобы не задерживались, мешая «скорейшему выздоровлению раненых воинов». Петя Ниткин в последний визит свой, правда, как-то слишком уж пристально вгляделся в неё, да так, что Фёдор немедля приревновал (и немедля же устыдился).

И потом Ниткин явно порывался что-то сказать ему, Фёдору, да так и не решился. Ну и ладно. Только бы не пялился на сестрицу Татьяну…

Меж тем юг всё приближался, все разговоры вертелись вокруг того, как скоро они, новорождённая Добровольческая армия, начнут наступать. Федя в них не участвовал — рисовать стрелочки на карте было хорошо для младшего возраста, когда только начинали учить с Двумя Мишенями военные игры, хотя и тогда уже не слишком хорошо, если оторвёшься от реальности: мигом продуешь, все смеяться станут.

Молчал он и потому, что после рассказов Пети Ниткина — вполголоса, чуть ли не шёпотом, чтобы другие не расслышали, — перспективы вырисовывались далеко не самые радужные.

Впрочем, это не отменяло главного. Он должен скорее вернуться в строй, там всё станет проще и легче. И тёмные глаза сестры милосердия уже не будут смущать его, а думать он станет исключительно о том, как выполнить боевую задачу.

Но сейчас он страдал.

Потому что стоило сестре Татьяне от него отойти, как тут же начинало хотеться, чтобы она вернулась. Он искал предлоги, но это было совсем уже недостойно; однако она, Татьяна, словно чувствовала. Появлялась сама, чуть-чуть улыбаясь той самой улыбкой, как у знаменитой Моны Лизы.

Сегодня она подошла после остановки, в руках — свежая газета. Брови гневно сведены, на щеках румянец.

— Нет, Фёдор, вы только посмотрите!..

Она ткнула в низ страницы.

Что там такое? Стихи?

— Господин… или теперь уже товарищ? — Брюсов. «В дни красных знамён».

Фёдор глянул.

На улицах красные флаги,
И красные банты в петлице,
И праздник ликующих толп;
И кажется: властные маги
Простёрли над сонной столицей
Туман из таинственных колб.

Но нет! То не лживые чары,

Не призрак, мелькающий мимо,
Готовый рассеяться вмиг!
То мир, осуждённый и старый,
Исчез, словно облако дыма,
И новый в сияньи возник!

— Поэт… — только и смог сказать он.

— Глупый он поэт! — Татьяна даже топнула. — Скверный! А я так любила его Chefs d’oeuvre[16]!..

Фёдор сглотнул, ибо он, если честно, поэтов знал скверно, хотя это и «полагалось» негласными правилами старшей роты — ибо гимназистки-тальминки могли обсуждать модных стихотворцев часами, а галантный кавалер-кадет просто обязан был со знанием дела поддержать разговор.

— Головы у многих закружились, — попытался сгладить он. — Они одумаются, вот увидите, одумаются!

Татьяна опустила голову, вздохнула тяжко.

— Не одумаются, Фёдор. Уже не одумаются. Дурмана вдохнули, не остановиться теперь.

— Дурман рассеивается…