«…15 ноября.
Вокруг продолжается какой-то странный, пугающий меня праздник. Мало кто что-то делает; все празднуют „избавление Его Императорского Величества и всего Августейшего Семейства от опасности“. Две Мишени ходит мрачнее тучи. Несколько рот были посланы к Ростову, Таганрогу, Мелитополю и Юзовке с Луганском. Мелитополь встретил наши части колокольным звоном, Ростов, кажется, даже и не заметил — тут заняты были вывозом урожая, ибо черноморские порты исправно работали, а банки, к моему полнейшему изумлению, столь же исправно совершали переводы в и из Германии, с каковой мы пребывали, если мне не изменяет память, в состоянии войны.А вот Луганск с Юзовкой огрызались. Там уже с утра до ночи рвали глотки прибывшие большевицкие агитаторы; многие рабочие, я знал, были вполне зажиточны, но заводы расширялись, нанимали новых людей, и вот они, подмастерья, чернорабочие, уборщики, носильщики, землекопы — поддались.
Заводские посёлки опоясались баррикадами.
Наши роты вернулись, не имея приказа на подавление смуты.
К вечеру 15 ноября пришли телеграммы, что Харьков, Изюм, Славянск — все заняты красными войсками. Можно было оценить оперативность большевицкого командования — они не мешкали, перебрасывая новосформированные стрелковые дивизии железной дорогой на юг всеми возможными маршрутами.
Никто из нас не имел никаких сведений от родных, оставшихся в Москве, Петербурге, Гатчино или иных местах. Сева Воротников тоже мучился — телеграммы в Сибирь не принимались.
Правда, приходили и хорошие новости. Кубанское казачество не пошло за большевиками — такие сведения поступили из Екатеринодара. Однако когда я спросил Две Мишени, когда нам ожидать подкрепление из числа кубанцев, он лишь покачал головой.
„Большевикам они отказали, да, Пётр, — сказал он мне шёпотом. — Но и подтвердить свою присягу Государю делом как-то не спешат. Тянут, хитрецы. У них, мол, немирные горцы зашевелились. Им, дескать, никак сейчас станицы ни Терской, ни Кубанской, ни Черноморской линий не оставить“.
„Да как же так, Константин Сергеевич? — спросил я тогда. — Казаки же! Опора престола! Вернейшие из верных!..“
Две Мишени был очень мрачен. Наверное, чуть ли не единственный во всей той праздничной толпе, что полнила Елисаветинск.
„Казаки тоже разные бывают, — нехотя ответил он. — Да и большевики здешние… умней оказались. Ты понимаешь, умнее тех
“.Я понимал.
Никаких „расказачиваний“. Не ведаю, что писалось и говорилось среди большевиков в столице, но здесь — лишь сладкие слова, щедрые посулы, обещания, обещания и ещё раз обещания. Всего и вся. Сохранение привилегий, освобождение от полицейских обязанностей. Земля, воля, отмена обязательной службы. Живи — не хочу.
Это я успел прочитать в их прокламациях.
Ждут, в общем, чья возьмёт.
И прибывший в Елисаветинск Алексей Максимович Каледин, начальник 12-й кавдивизии — он просто начальник кавдивизии, и не догадывается, что под иным небом суждено ему было ненадолго стать донским атаманом только для того, чтобы совершить великий грех самоубийства, полностью разочаровавшись во всём и во всех.
Но пока — все ещё были живы, все те, чьи имена я помнил по той
истории: и Лавр Георгиевич Корнилов, и Фёдор Артурович Келлер, „первая шашка Империи“, и другие, которые переживут поражение и уйдут в эмиграцию — чтобы в громадном большинстве умереть на чужбине…»
