Смута

Марина Юрьевна удивленно воззрилась на человека, присланного внушить ей – подчиниться воле обстоятельств и высшей воле.

– Позор, – сказал наконец ксендз, закрывая лицо руками.

– Отчего же вы согласились участвовать в моем бесчестье? – спросила Марина Юрьевна. – Я – законная царица, я – дочь ясновельможного пана, я – шляхтянка, я – полька, но меня продали. Не турки или разбойники казаки – меня продал мой отец, а моя Церковь спешит благословить работорговлю.

– Вы правы, дочь моя, – согласился ксендз, сокрушенно всплескивая руками, – мне нечего сказать вам.

Марина Юрьевна глядела на этого странного утешителя во все глаза. Ксендз был далеко не стар. Строгость лица смягчалась растерянным взглядом серых страдающих глаз.

– Я знаю! – рассердилась Марина Юрьевна. – Папе, римской курии православная Россия представляется мерзкой соломенной куклой в мраморном дворце с античными статуями. Если бы удалось соединить две разрубленные части единого тела Христа, получился бы великан, который легко бы попрал мир мусульман и прочих язычников.

– Да, это борьба за власть, за единение, за богатство, – согласился ксендз. – Это вечное дело, которое никогда не увенчается успехом той или иной стороны. Но вот теперь все сошлось на противостоянии вашего величества всем алчущим своих выгод. Если вы не подчинитесь, вы будете правы, но затеянное предприятие рухнет, потерявшая себя Россия воспрянет, и множество наших друзей, которые потому и друзья, что им это выгодно, обернутся мстительными врагами.

– Что же вы мне посоветуете? – спросила Марина Юрьевна.

– Ничего.

Она смотрела на этого человека, ища в нем необычайно искусную ложь, но лжи не было.

– Привезите мне от Вора подписанное им соглашение, что он не прикоснется ко мне.

– Государь, которому я служу, может подписать самое невероятное соглашение и тотчас нарушить его. Ему и перед Богом не страшно, ибо он подписывает договоры и распоряжения чужим именем. Все его действия и вся его жизнь – призрак.

– Вы сказали, святой отец, что служите государю, но ваши слова не услужают, а не приемлют.

– Служить – не значит потакать. Мне горько, что я в этом стане, мне горько исполнять ту миссию, которая привела меня в спальню вашего величества, но так нам назначено Богом. У вас свой крест, у меня свой… И, может быть, в этом мире легко лишь тому, кто не знает креста… Мы-то его знаем. И мы никогда не откажемся от нашей ноши.

– Да, – сказала Марина Юрьевна, вспышка гордости выбелила на мгновение ее продолговатое лицо. – Привезите мне договор. Я согласна играть мою постыдную роль. Днем я супруга, ночью же он даже к двери моей спальни не должен приближаться.

Ксендз поклонился, тотчас отправился в лагерь Вора. В полночь соглашение было привезено, Марина Юрьевна положила охранную грамоту под подушку.

40

Она хорошо выспалась. Утром тучи закрыли солнцу половину радостного лика, и прошел сильный, слепой, как в разгар июля, дождь. Повеяло южным ветром, тучи отнесло к Москве, а Тушино сияло и зеленело.

Марина Юрьевна полюбовалась землей и небом и обратила взор на людей, к войску. Стоило ей царственно поворотить головку к построенным полкам ясновельможного пана Сапеги, как, по его жесту, грянуло: «Виват! Виват!»

Марине Юрьевне подвели коня, отец и брат подняли ее, посадили в женское седло, и она, тотчас окруженная свитой, подъехала к войску.

В небо взмыли знамена, рассыпали звоны литавры, зарокотали барабаны, пушки пальнули, и весь этот праздник двинулся к лагерю Вора.

Войско Рожинского стояло толпой, и только вожди на конях, окружая государя.

Было условлено, где государыне спешиться, сколько шагов пройти, сколько пройти Вору, даже поцелуи были предусмотрены: в обе руки, в лоб, в щечки, но сначала – крестное знамение.

Вор был слишком умен, чтобы подчиниться этикету, придуманному отцами иезуитами. Когда Марина Юрьевна ехала уже вдоль табора, государь заломил шапку и дал коню шпоры. Конь вскрикнул от боли, полетел стрелой, шапку сорвало. И вот уже черный конь встал как вкопанный перед белым конем царицы. Долгий любящий взгляд супруге, из глаз Марины Юрьевны слезы фонтанчиком.

– Господи! – простонал государь.

– Дева Мария! – взлетел голосок государыни.

Вор тронул повод. Встал конь о конь. И вдруг наклонился и, шикнув в полрта: «Освободите ноги из стремени!» – поднял Марину Юрьевну, пересадил в свое седло, поцеловал в глаза. Золотые волосы красавицы рассыпались, пролились рекой, и войско задохнулось от нежности.

Конь двигался как во сне, и все это было сон и сказка: царь, царица, околдованное царство. У царского шатра конь стал. Государь сошел на землю, снял Марину Юрьевну, и они парили перед войском в своем необъятном счастье, рука об руку, не отрывая глаз друг от друга, и войско все не дышало, пока Он и Она не скрылись в шатре.

В воздух полетели шапки, земля дрогнула от залпа пушек. Начался самодеятельный всеобщий пир на весь мир.

Но в шатре было холодно и безлюдно.

– Вы – неподражаемы, ваше величество, – сказал Вор. – Я-то ваше величество, – ответила Марина Юрьевна, собирая и закалывая волосы.

– Позвольте провести вас в нашу спальню.