Смута

Не чаял в себе хитрости государственной, но назвался груздем – полезай в кузов. А тут надо было и груздем быть, и в кузов не попасть. Грибники по Руси шастали сворой. Куда ни поворотись – грабеж, грабит всяк, кто не ленится. Полк украинских казаков за поживою дошел до Бежецка, у Антоньева монастыря стоял. Человек Вора Васька Толстой с донскими казаками грабил Пошехонье, взял Углич. Новгород присягнул шведскому королевичу герцогу Карлу Филиппу. Шведы, ожидая послов с челобитьем к герцогу, заняли Тихвин. В Смоленске поляки, в Москве поляки, под Москвой в стане Трубецкого и Заруцкого новое бесстыдство, названное ложной лжи ложь. Трубецкой с войском присягнул третьему Вору, третьему Лжедмитрию, который якобы спасся и объявился в Ивангороде, а потом сел «царствовать» во Пскове. Звали «Дмитрия» почему-то Сидоркой, но говорили, что на самом-то деле он Петрушка. И вот этому Вору Сидорке-Петрушке-Дмитрию присягнул Трубецкой, впрочем, сам же послал грамоты и в Троицкий монастырь, и в Ярославль, что присяга обманная, неволей. Одно только непонятно: кого обманывал, Вора, Пожарского, монахов или весь народ русский? Какое там груздем – змеем пришлось виться… В Новгород послал Степана Татищева говорить шведам, что вся Россия спит и видит на престоле московском шведского королевича, к украинской казачьей вольнице – иное «посольство», пошел князь Мамстрюк-Черкасский с крепким отрядом, поколотил чубатых разбойников…

Громоангельское многолетие оборвало воспоминания. Государь пришествовал в собор. И вот он, цветок расцветающий, на бархатах и парче, устилающих путь его. Государь пошел прикладываться к иконам, а казанский митрополит Ефрем начал службу.

Ах, Гермогена бы, святейшего! То его жданный час! На Небесах ныне служит, о России молитву поет, о народе русском, о царе православном.

Действо же дальше, дальше! Вот уже митрополит Ефрем возводит за руку самодержца на великое место по двенадцати ступеням в Чертог, на престол.

И пришло время держать назначенным к той службе шапку Мономаха, скипетр, яблоко.

Яблоко тяжело и прекрасно легло в надежные руки Пожарского. Держава. Вот она – держава! Власть от отца к сыну и во веки веков. Отменно тяжело яблоко, изукрашено несказанно, от драгоценных каменьев – радуга. Пожарский на лице эту радугу ощущал. И не только сильное, прекрасное, но и премудрое то яблоко. Верхнее полушарие разделено на четыре части. В каждой части свое изображение. Пожарский видел только то, что перед глазами было. На одной картине «Помазание библейского царя Давида на царство», на другой «Победа над великаном Голиафом».

Ох, эти чувства, все уводят куда-то, а что прекраснее яви? Государь речь говорит, до Пожарского долетает звонкий молодой голос, обращенный к митрополиту Ефрему, ко всему священству русскому:

– «По Божией милости и по данной вам благодати Святого Духа и по вашему и всяких чинов Московского государства избранию, богомольцы наши, благословите и венчайте нас на наши великие государства царским венцом по прежнему царскому чину и достоянию».

Слезы так и брызнули из глаз Пожарского: «Господи, Господи! Как же долго ждала Россия этого часа, этого слова!» И произнесено! Какими молодыми устами, какою чистой душой!

Ответное слово начал говорить митрополит Ефрем, витиевато, мудрено. Пожарский, устремляя всю кровь свою в ладони свои, чтобы не только ощутить, но и слиться с державою, поплыл-поплыл в минувшее… Ему хотелось, чтоб встали перед ним все его сражения, все его страшные минуты, когда сам рубил и его рубили, но увидел иное. Кострому увидел, когда воеводе Ивану Шереметеву, племяннику Федора Ивановича Шереметева, грозила смерть от рук восставших горожан. Сам он, Пожарский, тоже был противником, и ярым, добровольных слуг королевича Владислава, но не истреблять же свое отечественное боярство и дворянство?! Спас Ивана, от верной смерти спас.

И вспомнил, как выходили из Кремля боярыни, дети и внуки изменников бояр, желавших успокоить Россию иноземными припарками, чаявших спасения от пришлых, от своих же ожидавших смерти. Да ведь и поубивали бы! Казаки уж собрались огромной стаей, чтоб растерзать боярынь и цыплят их, заступника тоже умыслили зарезать. А среди вышедших из Кремля был Он, ныне венчаемый на царство отрок, и монахиня Марфа, матушка государева. На Каменном мосту принял Пожарский измученных осадой женщин и чад их. Казаки ушли, заплатить им пришлось. У них все за монету делается, предательство и геройство.

А с поляками как вышло?! Полк Струся сдался Трубецкому и был вырезан. Полк Будилы сложил оружие перед ним, Пожарским, ни убийства, ни мародерства.

И ощутил вдруг князь Дмитрий Михайлович, каждой жилочкой своей ощутил тишину державы, и захотелось увидеть Минина. Где-то в толпе. Державная тишина – нет тебя слаще.

Вздрогнул. Вот оно, вот оно! Митрополит Ефрем, простирая руки к Всевышнему, возгласил: