Сначала было весело

Железное кольцо, которое в качестве ошейника использовал низкорослый садист, крепится небольшим куском цепи к массивному костылю, забитому по самую головку в стену. Не берусь предположить, для каких целей могли использовать древние шахтеры этот крепеж. А судя по толстому слою ржавчины, он находится здесь с зари освоения подземных богатств донбасских степей.

Посадили на цепь, как шелудивого пса.

Свет фонаря «летучая мышь», стоящего у ног карлика, неприятно режет глаза. Жмурюсь.

– А я ведь предупреждал, – кривит губы Господин Кнут, разматывая плеть.

– Прошу вас, не нужно, – молю я.

Взмах, свист и вспышка боли.

– Нет!

На плечо словно кипятком плеснули.

Еще удар.

Закрываю лицо руками, но раздвоенный кончик плети достает до щеки.

Вырывается крик. Боль такая, словно зуб без наркоза вырвали.

Еще удар, и еще.

Садист машет плетью как заведенный. Обжигает грудь, рвет кожу на животе, на руках не осталось живого места.

Извиваюсь как угорь на сковородке, удары сыплются градом. Ору.

Сопровождая взмахи ругательствами, карлик бьет и бьет.

Падаю на колени. Я бы рухнула на пол навзничь, но цепь не позволяет – короткая. Максимум, что могу – это стоять на коленях.

Запыхавшись, Господин Кнут вытирает лоб и уходит прочь, захватив с собою фонарь.

Свет удаляется, а, свернув за угол, вскоре гаснет совсем. Я остаюсь в абсолютной темноте.

Одна. Наконец одна.

11. В темноте, но не одна

Человеческий мозг – инструмент тонкой настройки, а сильные стрессы и непрерывный гнет страха сбивают калибровку. Появляются провалы в памяти, когда ты о чем-то думаешь, а потом в один миг очнешься и не помнишь, о чем. Лишь брезжит смутное ощущение, что о чем-то важном. Мелькают несуществующие образы, звучат голоса: «Иди ко мне, иди…»

Встрепенувшись, скулю от острого спазма в сведенной судорогой спине.

Болит все. Только по-разному. Спина горит, ноги ломит, в голове боль пульсирует тупо, вызывая тик левого глаза, горло саднит, словно проглотила пучок стекловаты. И при всем при этом в животе ворочается клубок ледяных и огненных змей.

С трудом поднявшись, разжимаю пальцы. Некоторое время они остаются деревянными, потом сотни иголок вонзаются под кожу. Взвыв, разражаюсь слезами. Не от боли, вернее, не только от нее. Чувство обреченности становится невыносимо реальным, словно и нет на свете надежды.

Лишь боль, темнота и отчаяние. А впереди ждут все те же мучения, все та же безнадега и… смерть.

Невольно вспоминается ужас, который мне пришлось пережить той ночью в палатке, когда пьяные Боксер и Федя…

– Скоты! – Вопль вышел хриплым карканьем.

Темнота отвечает молчанием.

И безразличием.

Всплывает образ школьного учителя по семейной этике. Сухонький старичок, прошедший войну и вернувшийся с одной ногой. Лица его не помню, но вот голос и любимую присказку: «Жизнь – это бег с завязанными глазами по загаженному полю, петляй не петляй, а вступишь, и не раз…» – их помню отлично. Как он был прав.

Вспомнилась мама… Даже не образ – ее я совсем не помню, слишком маленькой была, а само ощущение искренней нежности и тепла.

Опустившись на колени, обхватываю цепь пальцами, чтобы не врезалась в горло, и приваливаюсь плечом к стене.

Рыдания переходят в утробное всхлипывание.

«За что? За что?!»

Нет ответа.

А ведь могла же настоять на поездке к Голубым озерам, могла не поехать на этот проклятый пикник… И потела бы сейчас перед телевизором, лениво перескакивая с канала на канал и одним глазом заглядывая в какой-нибудь журнал. Могла. Но не сделала. И теперь болтаюсь на цепи, словно обвиненная в колдовстве средневековая баба. А вокруг та же дикость. Тьма, истязания и отсутствие надежды. Веры в помощь полиции, которую вызовет поклонник восточных единоборств Максим, не осталось. Никого он не приведет.

Как-то незаметно сознание отключается.

Мрак.

Вспышка боли.

Стон.

Невидяще повожу взглядом из стороны в сторону. Лишь разноцветные круги плывут, то вспыхивая, то затухая.

Вновь чернота беспамятства.

Прояснение…

Я стою на коленях, покачиваясь на натянутой цепи, и отсчитываю секунды. Раз, два, три… раз, два, три…

Откуда-то из темноты, едва слышно шурша коготками, появляется крыса. Я так думаю, что крыса. А кто еще в этих катакомбах может водиться? Какой-нибудь хорек?

Крыса приближается, и жесткие волоски щекотно пробегают по щиколотке.

Я вообще-то очень сильно боюсь мышей, крыс и особенно пауков, но сейчас, в темноте, нагая, я остаюсь спокойной. Крыса? Пускай ее…

Любопытный нос смещается, усы щекочут колено.

Из пересохшего рта вырывается стон. А я-то хотела кышнуть на нахалку. Не получилось. Но крыса тем не менее прянула прочь.

Некоторое время прислушиваюсь – не вернется ли?

Потом оцепенение сковывает мозг, и я снова покачиваюсь, подвывая.

Раны на спине страшно чешутся, при каждом движении затянувшаяся корочка лопается и сочится кровь.

Если это была крыса-разведчица, то на запах крови она приведет стаю. Несметное полчище кровожадных тварей, которые заживо сожрут меня, обглодают до кости. А я даже попытаться сбежать не смогу…

Издали доносится скрип, мелькает свет. Он приближается.