Снайпер Великой Отечественной

Тетя Катя присела на стул: руки ее дрожали, она шумно дышала приоткрытым ртом. Потом ее голова медленно склонилась на грудь, и так она просидела несколько минут. Я боялся пошевельнуться, чтобы не нарушить ее покоя. Потом, вздрогнув, словно от удара, тетя Катя тяжело встала и направилась к столу, где лежал хлеб. Она пальцами отломила маленькую дольку корки, положила ее в рот, и стала растапливать печку-времянку.

Когда Володя проснулся, он не узнал меня, а потянулся к тете Кате.

– Да что же ты, Володенька, – ласково сказала она, – отца не узнал? Это твой папа, папа пришел!

Володя повернул голову, насупившись, глянул мне в лицо, а сам по-прежнему обеими ручонками крепко держался за шею чужой женщины. Слово «папа» его успокоило, по-видимому, он слышал его много раз от матери. И вот наконец Володя сидит на моих коленях и пальчиками перебирает мои ордена и медали…

Под вечер я ушел в райздравотдел и получил для сына направление в детский дом. Когда я стал прощаться с тетей Катей, она взяла на руки Володю, прижала к груди и просила ненадолго оставить сына у нее.

– Нельзя, тетя Катя, нельзя.

Я оставил ей адрес детского дома и попросил ее навещать Володю, если будет время.

Я открыл дверь своей квартиры и вместе с сыном зашел в нее, чтобы проститься со своим осиротевшим домом. На кухне и в комнатах было темно и холодно. Нашел лампу: на донышке еще был керосин, и я ее зажег. Володя подошел к детскому уголку, где на коврике лежали игрушки. Он стал перекладывать их с места на место, что-то говорил, размахивал ручонками…

Все было по-прежнему на своих местах: на комоде в кожаной рамке стояла фотография жены и старшего сына Вити. Только теперь, взглянув на нее, я почувствовал всю глубину своего горя. Не помню, сколько я пролежал вниз лицом на диване, на котором был брошен лыжный костюм старшего сына. Кто-то тронул меня за ногу. Я не сразу понял, кто это, но это был Володя. Он держал в ручонке игрушечный пистолет. Показывая пальчиками на окно, малыш твердил одно и то же: «Бу-бу-бу». Я обнял сына и, прижимая его к груди, заходил по комнате. А часом позже я отнес его в детский дом. Володя не хотел идти к незнакомой женщине в белом халате, громко плакал и просил:

– Папочка, я хочу домой. Хочу к маме, хочу к маме!

Я поцеловал самое дорогое, что осталось от моей семьи, и молча вышел на улицу. В моих ушах еще долго звучал голос сына: «К маме! К маме!..»

«Ошибка»

Окопная война становилась все тяжелее. Запасных подземных ходов сообщения для связи передовой с тылами у нас не было: мы перебегали ночью под огнем вражеских пулеметов. Жизнь усложнилась до предела: не хватало дров, воды, не было котлов. Ели мы всухомятку. Люди ослабели. На постах стояли по часу – в одной шинели выстоять дольше на тридцатиградусном морозе было очень тяжело. Немецкие пушки засыпали нас снарядами.

Бойцы и командиры мужественно переносили все лишения. Немцы накалывали целые буханки хлеба на штыки, поднимали их над бруствером своих траншей и громко кричали:

– Рус! Хлеб кушай! – И с размаху бросали буханки в нейтральную зону.

– Дразнят, сволочи… – Анатолий Григорьев или кто-либо другой подхватывал штыком рваную ватную куртку и, размахивая ею над траншеей, кричал: – Эй, гансы, фрицы, берите, пригодится для парада! – И бросал ватник в нейтральную зону.

– Послушай, Иван! – кричал голос из траншеи немцев. – Обмундирования не надо, сдавайтесь в плен, все равно с голоду подохнете, а мне пора домой, жена пишет, соскучилась!

– Сбегай по морозцу, поделись с ней вшами, я разрешаю! – отвечал Григорьев. Словесная перепалка не умолкала долго…

В один из морозных дней мы с Зиной вели наблюдение за расположением противника, но безрезультатно. Немцы были очень осторожны, не высовывались из траншей.

Вечером, когда я вернулся в блиндаж, меня ждала радость: передо мной стоял Петр Романов, мой старый фронтовой друг.

– Ты что, Иосиф, не признал меня, что ли?

Мы крепко обнялись. Петя заметно похудел. На левой щеке синел глубокий шрам.

– О многом нужно нам с тобой поговорить, – тихо сказал Романов.

Но тут в блиндаж вбежал сержант Андреев и торопливо доложил командиру роты, который, сидя на корточках возле печки, грел замерзшие руки:

– Товарищ старший лейтенант, к немцам в траншею прибыли свежие силы: они к чему-то готовятся. Орут словно оголтелые. И речь будто не немецкая!

– Фашисты еще не раз попробуют прорваться в Ленинград, – сказал Круглов, взглянув на часы. – Они видят, как нам трудно, вот и усиливают обстрел, да и жилые кварталы города не жалеют, думают, что мы сложим оружие и поднимем руки. – Круглов осмотрел присмиревших бойцов и командиров. – Вы, друзья, видите, как гитлеровцы хлебом нас дразнят? Но на войне сильный не дразнит слабого, а бьет его. Силен тот, кто идет в бой и знает, за что должен драться. Скоро придет помощь с Большой земли. Вот тогда и произведем с врагами полный расчет.

Мне вспомнилось все, что я пережил вместе с этим человеком на фронтовом пути. Какой командир! Он стал нам настоящим другом, хотя и был требовательным, строгим офицером.